Прошла в комнату — медленно, важно. Красивая, аж дух захватывало, горделивая, неприступная. Взгляды хлопцев облепили ее, как мед, следили за мельчайшим движением, жестом. Ванька Большевик аж рот раскрыл от восхищения. Какое там питье, какие карты! А она, довольная произведенным эффектом, легким шагом подошла к брату.
Сашка сморщился.
— Ну, чего тебе?
— Может, нужно что-нибудь?
— Ничего не нужно. Иди отсюда!
Феля надула губки. Тряхнула головой. Обвела взглядом собравшихся. Встретился я с ней глазами, и так холодно сделалось… Даже дух перехватило.
Неожиданно подал голос Маруда:
— Огурцов бы…
Щур прыснул. Сашка тоже рассмеялся и сказал сестре, уже идущей через комнату:
— Фелька, подожди! Принеси огурцов. Целое ведро — другу нашему Маруде. Мигом!
— Добре, — отозвалась Феля.
Подошла к дверям. Остановилась, обернулась.
— Так пойдем, поможешь мне, — сказала брату. Сашка встал, положил на стол карты. Подумал немного, потом подошел ко мне.
— Иди, Владку, помоги ей огурцов принести!
Я поспешно встал и пошел к ожидающей в дверях девушке.
10
Зашел вместе с Фелей в большие сени.
— Фонарик есть? — спросила меня.
— Есть.
Только сейчас заметил — она пьяная. Покачивалась, ступала неуверенно. Нащупала дверь в кладовку, открыла. Я посветил фонарем. Послышался полошливый женский вскрик. На полу лежали хлопец с дивчиной. Та прикрыла ладонями лицо, чтоб не узнали. Хлопец встал на колени. Феля ухватила меня за руку и потянула прочь.
— Гаси фонарик! Пошли!
Вышли на подворок. У стены тискалась еще одна пара. Завидев нас, оторвались друг от дружки и поспешно скрылись в темноте.
Послышался тихий смех Фели. Очень тихий — я даже и не понял, показалось мне или вправду слышу. Хотел посветить ей в лицо, но не посмел. А от смеха того случилось со мной странное. В теле загорячело, а колени будто обмякли. Она дотронулась до моей руки, и я услышал нервный, натянутый шепоток:
— Ты иди в кладовку… Ведро возьми, фонарь. И иди…
— Так они ж там!
Она прыснула смехом.
— Дурачок… иди!
В кладовке уже никого не было. Нашел в ней большое цинковое ведро и фонарь. Взял, вышел на подворье.
— Готово?
— Готово.
— Ну, пошли.
Шла быстро. Вышли мы в огород за домом к обсыпанной землею покатой крыше погреба. Феля отомкнула дверцу и, низко нагнувшись, вошла внутрь. Я зашел следом. Очутились мы в полной темноте. Уже и не понимая, что делаю, схватил ее, прижал к себе крепко. Она молчала. Через минуту только шепнула:
— Ну, пусти!
Я пустил. Она зажгла фонарь, отомкнула дверцу погреба. Повернула ко мне бледное лицо и сказала странно, голосом, которого я никогда от нее не слышал:
— Лезь туда! Фонарь держи.
Я слез по перекладинам почти отвесной лестницы. Поставил фонарь наземь.
— Держи! — крикнула сверху.
Кинула мне ведро и начала спускаться. В погребе пахло плесенью. Свет фонаря терялся в углах.
Я смотрел вверх, на спускающуюся по лестнице девушку. Видел ее смуглые ноги. Феля одной рукой приподняла подол… и выше, чем нужно для свободы движений.
Когда была на предпоследней перекладине, я подхватил ее на руки, осматривая погреб. Увидел большой перевернутый ящик. Усадил на него Фелю, начал целовать лицо, губы, шею. Глядел на нее. Она закрыла глаза. Начал расстегивать платье. Она не мешала.
Я глазам своим не верил. Такая она красивая… и ведь та самая, неприступная, холодная Феля. Веки опустила, лицо еще бледней, чем раньше… Закусила губу… И вдруг, в самый что ни есть последний момент сказала совершенно спокойно:
— Пусти-ка! Хватит этого.
Меня будто по голове ударили. Я захотел силой взять. А она крикнула, и в голосе ее были только омерзение и гадливость:
— Пусти, дурак! Просить тебя надо? Закричу сейчас… Ну, пошел вон!
Я отскочил, дрожа всем телом. А она, не торопясь, не обращая на меня внимания, поправила платье, застегнулась. Осмотрела себя внимательно, затем подошла к стоящей в углу бочке. Начала класть из нее огурцы, спокойно отсчитывая: «Один, два, три, четыре…»
Меня это больше всего взбесило. В ярости смотрел на ее легкие, грациозные движения.
— Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять…
Огурцы летели в ведро. Разъяренный, я кусал губы и стискивал кулаки. Старался думать о ней спокойно. Вон она, раскорячилась, скривилась. Нету в ней ничего особенного, так, мимолетка. Говорил так сам себе и знал, что вру. А из угла погреба раздавалось:
— Сорок шесть, сорок семь, сорок восемь, сорок девять, пятьдесят… хватит!
Закрыла бочку крышкой, придавила камнем.
— Бери ведро! — приказала мне.
— Сама бери… графиня выискалась.
Она посмотрела в мои глаза и вдруг рассмеялась. Никогда ни перед тем, ни до того ни слышал я от нее такого смеха, не видел лица ее таким красивым. Подошла совсем близко, запустила пальцы в мои волосы. Погладила мою щеку.
— Видел, какая я?
— Ну и что с того?
— Видел?
— Ну.
— Понравилось тебе?
— Так.
— Так это все будет тебе, когда женишься. Все, что хочешь!
— Так зачем ты меня мучила?
Рассмеялась тихо, притянула меня к себе. Я почувствовал на шее ее руки, а на губах — поцелуй. Долгий. Нежный. Я так не умел целоваться. Прильнула ко мне теплым ладным телом. А когда снова захотел схватить ее, понести — оттолкнула.
— Это для того, хлопче, чтоб ты знал, какая я, чтоб не обманулся… Ну, бери ведро!
Я молчу, не двигаюсь. Она взяла меня за руку, сказала задумчиво:
— Понимаешь: нельзя. Я солдатской подстилкой не хочу быть… Мне, может, еще хуже, чем тебе. Ты над этим подумай немножко!.. Бери ведро.
Взял ведро и принялся карабкаться наверх. Феля светила мне снизу. Затем быстро вылезла сама. Я подал ей руку, помог замкнуть дверь погреба. Отправились домой.
Потом, на спокойную голову, я старался понять: что же произошло между нами тогда? Но не мог. Почему-то казалось: все оттого, что мы увидели в кладовке. Ведь она хотела, такая была уже… Но почему по-другому обернулось? Может, ей вообще и не нужно было, и не хотелось по-настоящему? Может, все бывшее между нами для нее вовсе ничего и не значило? Если б старшая сестра у меня была или женщина какая опытная, чтобы спросить, чтобы научиться… Самому тяжело понять.
Можно было б у Бомбины спросить или у Олеси Калишанки — но ведь тогда пришлось бы рассказывать обо всем. А как про такое расскажешь?
Вернулся к хлопцам с ведром огурцов в руках. В комнате галдеж оглушительный. Пьянка снова в разгаре.