– Я не похищал тебя, и у нас достаточно еды и энергии, чтобы продержаться некоторое время, так что, скорее всего, в ближайшее время ты не умрешь.
– Я могу умереть от скуки. Я привыкла чем-то заниматься, и нуждаюсь в развлечении.
Макс наблюдал, как она вложила виноградину между губами и втянула ее в рот.
– Что ты имеешь в виду? – спросил он, хотя был уверен, что может сам придумать немало хороших развлечений. Способов «заняться», не имеющих никакого отношения к разговорам, но ко всему, что связано с тем, как она сосала виноградину. Мужчина пожелал, чтобы она никогда не говорила ему о пародии на Линду Лавлейс.
– Расскажи мне о себе, – сказала она, затем втянула в рот еще виноградину, прежде чем снова обратить внимание на удочку.
Макс слишком резко встал со стула и стиснул зубы от боли в боку. Он схватил свою удочку и повернулся к Лоле спиной; внезапно образовавшаяся выпуклость на его обтягивающих шортах, сделала очевидным тот факт, что он уложил член налево. Она, вероятно, снова обвинила бы его в желании романтических увлечений. Романтика не имела никакого отношения к направлению его мыслей, но эта особая область нуждалась в изменении. Быстро.
– Что ты хочешь знать?
– Ты когда-нибудь был женат?
– Нет.
– И близко к этому не подходил?
– Никогда.
– Почему?
– Не нашел женщину, которая заставила бы меня захотеть задуматься о долгосрочной перспективе.
Лола на мгновение замолчала, потом продолжила:
– Возможно у тебя боязнь обязательств.
Макс был бы в восторге, если бы получал по доллару каждый раз, когда слышит это. Казалось, это универсальная тема для женщин, словно они родились с этаким шаблоном в мозгах.
– Возможно, моя жизнь нравится мне такой, какая есть. – Отсутствие обязательств не относилось к одной из его любимых тем, но этот разговор на самом деле охлаждал его влечение. – Сколько раз ты брала на себя обязательства?
– Дважды.
– Возможно, у тебя боязнь обязательств.
– Нет, просто я магнит для всяких придурков.
Макс оглянулся на нее, на ее полные губы и высокие скулы, большую грудь и длинные ноги. Лола Карлайл была магнитом, это точно. Она определенно притягивала мелкие грязные мыслишки в его голове, выдвигая их на первый план.
– Откуда ты, Макс?
Он снова уставился на перекатывающиеся атлантические волны.
– Я родился в Майами и жил по всему Югу. В основном, в Техасе.
– Где именно в Техасе?
– Да везде.
Судя по ее голосу, он мог сказать, что девушка повернулась к нему.
– У тебя нет акцента. Я встречалась с игроком – горлопаном из Техаса, и у него он был реально ярко выражен.
Кроме нескольких шрамов, у Макса не было заметных отметин или татушек, и он избавился от малейшего следа акцента, выдававшего его. Но Юг был в его крови, и иногда, когда он уставал или по-настоящему расслаблялся, акцент проскальзывал в его речи.
– Я упорно трудился, чтобы избавиться от него, и мой отец был кубинцем, так что в доме, где я рос, с техасским акцентом говорили мало. Но мне пришлось тяжело поработать, чтобы избавиться от испанского акцента, который я перенял у отца.
– Что с твоей матерью?
– Она умерла, когда мне было три года.
Лола на мгновение замолчала, потом произнесла:
– Сочувствую. Должно быть, для тебя это оказалось ужасным.
– Не очень. – Он пристально вглядывался в легкие колебания волн, уставившись в точку, где леска его удочки исчезала под водой. – Я совсем не знал ее, так что никогда не понимал, что упустил. А отец скучал по ней каждый день своей жизни, – ответил он и задался вопросом, почему внезапно изливает ей душу. Макс не был тем человеком, который рассказывает о себе кому бы то ни было. Особенно женщинам. Женщины склонны погладить по голове, проанализировать мужчину вплоть до нижнего белья, а потом выразить желание записать его на лечение. То, что он рассказывал о себе Лоле Карлайл – это очевидный признак его скуки.
– Как ее звали?
Он повернулся и взглянул на нее.
– Зачем тебе?
– Я хочу знать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Ева Йоханссон Замора. Она была шведкой. – И говорить о ней это лучше, чем думать о Лоле, всасывающей в рот виноградину. – Мой отец обычно говорил, что сделал меня кубиношведом[78].
Она улыбнулась и слегка поддернула конец своей удочки.
– Необычно, это точно. Как она умерла?
– Они с отцом переходили Восьмую улицу в Маленькой Гаване[79], и ее сбила машина. Он рассказывал, что ее руку просто вырвало из его.
Ее улыбка потухла, и удочка остановилась.
– Это ужасно, Макс. А где ты был в это время?
Раз уж она не изливала фонтаном свои эмоции, глядя на него с жалостью, и не бросилась к нему, чтобы одарить жарким двусмысленным объятием, он рассказал ей.
– Держал отца за другую руку. Ни одному из нас не причинили вреда. Она умерла прежде, чем попала в больницу.
– Ты помнишь произошедшее?
– Не очень. Остались какие-то смутные воспоминания о мигалках, вот и всё.
– Боже, а я думала, что это у меня было тяжелое детство.
Радуясь перемене темы, он спросил:
– Что сделало твое таким тяжелым?
– Ну, на самом деле оно не было таким уж тяжелым, просто раньше я так думала. – Она посмотрела на океан; соленый бриз собирал в складки рукав ее блузки. – Брат моей матери, Джед, был баптистским[80] проповедником, тоже не слабо. Алкоголь пить нельзя, нельзя пользоваться помадой или танцевать, потому что кто-то может войти в азарт. Эти вещи считались «мирскими и греховными». Единственное, когда можно было танцевать в церкви, это если тобой движет святой дух. В моей семье иметь дядю – проповедника, это как иметь в дядях Папу Римского, если ты католик. Мы всегда должны были сидеть в той части церкви, где находятся места самых истово молящихся прихожан, и выкрикивать «воздадим хвалу Господу». И потому что в нашей семье был проповедник, все родственники просто предположили, что мы на один шаг ближе к преклонению перед Богом, чем кто-либо на земле.
– Так что, когда мне было три года, я и пожелала, чтобы Санта принес мне помаду, тени для век и прозрачный лифчик, никто не удивился. Когда мне было пятнадцать, и меня застукали за выпивкой, поцелуями и обнимашками с Ти Джеем Вандеграфтом, моя семья была подавлена. – Кончик ее удочки подпрыгивал, и она продолжала: – Моя мама была убеждена, что я унаследовала девиантные[81] гены со стороны папы. У него есть несколько кузенов – седьмая вода на киселе, – которые пьют пиво из бутылки и одержимы процессом размножения как матросы в увольнительной.
Макс рассмеялся глубоким грудным смехом:
– Думаю, работа моделью, рекламирующей нижнее белье, выглядела не слишком прилично.
– Поначалу да, но потом дядю Джеда поймали за процессом воспроизводства за трибуной для проповедей с одной из девочек Лайл, кажется, ее звали Миллисент. – Она пожала плечами. – Он устроил настоящее покаяние «Я согрешил» в духе Джимми Сваггерта[82], и плакал, и продолжал в том же духе, но так как Миллисент была едва совершеннолетней и вдобавок оказалась беременна, его собственная жена покинула церковь. Это походило на крыс, спрыгивающих с тонущего корабля, и внезапно то, чем я зарабатывала на жизнь, оказалось не так уж плохо. – Она оглянулась через плечо и улыбнулась ему. – Я просто обрадовалась, что уже не была самой большой грешницей.
Макс смотрел на нее: на босые длинные ноги, на шляпу, надвинутую низко на лоб, и впервые с тех пор как он заглянул в бумажник и увидел ее водительские права, он увидел больше, чем просто занозу в заднице и модель, рекламирующую нижнее белье, уставившуюся на него. Больше, чем прекрасную женщину с убийственным телом, чей силуэт вырисовывался на фоне синей Атлантики и более светлого синего цвета утреннего неба. Он увидел женщину с проблемами точно такими же, как у всех остальных. Женщину с самокритичным чувством юмора и улыбкой, заставляющей его наблюдать за ее губами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Братья или сестры? – спросил он ее.