министрантов, — кроме Воробья и Ботоша облачались еще четверо ребят с улицы Газ и Сенной площади. Все четверо здешние, с городской окраины. Но из тех, что стояли сейчас перед ними, только Лаци Эрдёг жил поблизости (им и принадлежал тот дом с запущенным садом, где действовали делавары), остальные проживали в центре города либо в районе вилл.
«Они думают, это корчма, — кипя злобой, сказал как-то капеллан. — Если еще раз кто-нибудь войдет в храм, одетый в отрепья, я его вышвырну!» Старый священник посмотрел на него пристально, словно желая разглядеть истинный источник ярости капеллана. «Это ведь пролетарский район, сын мой, — сказал он. — Церковь Сердца Иисусова — для бедноты».
И тем не менее министрантами оделись делавары. Вошел святой отец, тоже с недоумением посмотрел на незнакомые лица, перевел вопросительный взор на капеллана, но капеллан и не подумал дать священнику какие-либо объяснения. Резко и коротко он бросил Ботошу:
— Облачайся!
Было ясно, что он обращался к Ботошу, и Шани это, конечно, понял, однако Воробей стоял с ним рядом, и потому вопрос прозвучал как будто естественно.
— Ты, — сказал капеллан, — а он пусть убирается прочь. Воробей прижался спиной к стене храма.
— Это почему же? — спросил святой отец недовольно, он не любил подобные речи.
— Его преподобие Эдгар Бретц, классный наставник, прислал сказать, чтобы этого в министранты не брали. Он опозорил цистерцианцев. Водит дружбу со всякими негодяями.
Ботош вспыхнул, его веснушки светились.
— Со мной, — сказал он, — он со мной водит дружбу.
Капеллан подошел к святому отцу, наклонился к самому уху и шепотом стал объяснять ему что-то; святой отец отвернулся, как будто ему неприятна была близость капеллана, однако слушал его.
Воробей боком, вдоль стены, медленно двинулся к выходу, однако Ботош схватил его за рукав.
— Погоди, — сказал он.
Мальчики стояли рядом, плечом к плечу. Быть может, ждали, что на лицах делаваров появится насмешливая гримаса, но нет, их лица решительно ничего не выражали. Равнодушно и будто ничего особенного не случилось, стояли делавары у противоположной стены ризницы.
Воробью хотелось перехватить взгляд святого отца, но старик не смотрел на него; вот он поднял голову, но его глаза блуждали по потолку, как будто там начертаны были единственно спасительные истины.
Однажды они уже стояли здесь вот так, униженные, плечом к плечу. В этой самой ризнице. В воскресенье две мессы следовали одна за другой, первую служил капеллан, вторую же, сразу после него, святой отец. У капеллана были свои министранты, старик же охотней всего брал служками Воробья и Ботоша. Мальчики вошли в церковь во время проповеди — на кафедре стоял капеллан и читал в полный голос. Воробей еще подумал: как смело он говорит, а ведь доведись взойти на кафедру ему, Воробью, он-то, уж конечно, мямлил бы и заикался. Тогда они капеллана почти не знали, он появился в церкви лишь несколько дней назад.
Ребята на цыпочках прошли вдоль почти пустующих скамей, проскользнули под кафедрой и, войдя в ризницу, тотчас начали облачаться.
Через открытую дверь им было видно, как капеллан повернулся лицом к прихожанам, отпуская их. Ботош успел еще повторить за ним вполголоса: «Ite missa est» [7], и тут капеллан стремительно ворвался в ризницу; его обезьянье лицо все перекосилось от бешенства.
— Болваны, мужичье! — завопил он. — Вы у меня живо отучитесь бегать по храму, когда я читаю проповедь!
И, влепив Ботошу пощечину, шагнул к Воробью. Воробей невольно прикрыл лицо рукой.
— Руки вниз! — прошипел капеллан.
Не успел Воробей опустить руки по швам, как от крепкой пощечины отлетел к стене.
Старый священник, онемев, похолодев, смотрел на эту сцену; он было вскинул протестующе руку, но, поняв, что опоздал и пощечины уже не вернешь, опустил ее и промолвил только:
— У нас здесь драться не принято.
Но Ботош уже сорвал с себя пелерину и, гневно сверкая глазами, торопливо развязывал шнурки стихаря; Воробей тоже лихорадочно снимал облачение.
— Дети мои, сейчас начнется богослужение, — сказал святой отец.
Он подошел к ним и положил руки им на плечи.
— Ну-ну… Гнев — дурной советчик.
Мальчики перестали разоблачаться, они напряженно смотрели в кроткое лицо святого отца.
— Ничего подобного больше не повторится. А вы в другой раз не ходите по церкви во время службы.
Мальчики опять надели пелерины.
Воробей и сейчас верил, что святой отец одним мановением наведет порядок, он восстанет против несправедливости. Ведь сколько задушевных часов провели они вместе в часы рассвета перед алтарем в едва освещенном церковном приделе или в утренние часы, когда оконные витражи сверкают и переливаются под яркими солнечными лучами, а по стенам перебегают теплые отсветы. Святой отец защитит их.
Наконец капеллан перестал клокотать. Святой отец потер виски, словно мучимый острой болью.
— Ты далеко пойдешь, domine [8], — сказал он капеллану, охнув, спустился с помоста, на котором стояла дарохранительница, шагнул к Воробью, двумя пальцами коснулся его подбородка, чуть приподнял с самым растерянным видом и тут же отпустил; на его лице, казалось, застыл вопрос: «И что же теперь будет?» Мальчик не разглядел на нем ободрения, на миг ему показалось даже, что глаза святого отца смотрят враждебно, но в них была только печаль, она прозвучала и в его голосе:
— Тебе лучше уйти, сынок. Спасибо за помощь. Мы с тобой провели не одно хорошее утро вместе, не правда ли?
Воробей постарался улыбнуться.
— Да, святой отец. И вам тоже спасибо. — У него чесались кожа на голове, кончик носа, как всегда перед слезами. «Ты не задашь реву, Воробей!» — приказал он себе.
— Пошли! — свирепо сказал Ботош. — Восславим господа, святой отец.
— И ты уходишь? — спросил священник, но по его тону ясно было, что иного он и не ожидал. Если гонят Воробья, Ботош уйдет с ним.
— Да, святой отец, — сказал Шани. — И больше не приду. Так что завтра утром меня не ждите.
Священник хотел что-то сказать, но капеллан перебил его:
— Ступай, ступай! Делегацию за тобой посылать не будем! Сопляк!
Святой отец вздрогнул, повернулся к капеллану спиной и, словно ища спасения, взошел на помост, к дарохранительнице.
Мальчики покинули ризницу, пробрались сквозь толпу к двери и вышли из прохладной церкви на волю; их сразу охватило весенним теплом. На последней ступеньке оба остановились как по команде и обернулись растерянные; они смотрели назад, внутрь храма, просто не представляя, что же им теперь делать и куда податься. По их лицам скользили заплутавшие отблески свечей и ламп, освещавших храм; они стояли и слушали, словно никогда не бывали в церкви, и когда внутри загудел