Хотелось прокашляться и крикнуть.
Оказалось, он снова шел - а ведь только что решил остановиться и стоял, вспоминая.
Скоро Тарег почувствовал холод - выходило, что это и вправду была ночь. Холодная весенняя ночь на открытой ладони Неджда, с пробирающим ветром и ледяными, отекающими к утру росой камнями.
А потом, постукивая зубами и зябко ежась, он почувствовал взгляд - спиной, как в бою чувствуют нацеленное острие между лопаток.
Вокруг почему-то светало. Обернувшись, он увидел за спиной горы, похожие на оплывшие стены разрушенного города. Столовая гора, западный отрог Туэйга, плоским камнем чернелась в краснеющем рассветном небе.
Стоял он так довольно долго - ибо голова отказывалась понимать.
Ему уже приходилось видеть очерк Столовой горы в светлеющем воздухе. Племя манасир, издавна кочевавшее у подножия хребта, по старой памяти называло ее Жертвенником.
Длинное темное пятно в расщелине осыпавшихся скал могло быть только Нахлем. Но этого не могло быть, потому что он шел всю ночь, шел и шел прочь от Нахля - всю ночь до рассвета.
Тарег посмотрел на восток, ожидая увидеть встающее солнце.
Солнце, смотревшее ему в глаза, было черным.
Ошеломленное зрение попыталось дозваться до запорошенного пылью, оглохшего разума - нет, Тарег, это не солнце! Это не Неджд и не Нахль, Тарег, не смотри, это другое!
Черное солнце смотрело на него острым, вмораживающим в землю взглядом, щурилось сквозь слепяще яркую щель бойницы.
Возможно, он даже слышал голос, пытающиеся упасть в разум слова. Губы свело нездешним холодом.
Ты...
Знакомый голос. Он говорил с ним в башне цитадели Мейнха.
Тарег сжал кулаки и ответил. Ответил многоголосому молчанию нездешнего пейзажа:
Я не выполнил приказ господина - и Ты лишил меня Силы. Милостивый, милосердный Бог. Дороговато берешь - за такое милосердие.
С воспаленного неба молча глядело черное солнце.
Тарег скрипнул зубами:
К владельцу не вернусь, так и знай. И ничего Ты мне больше не сделаешь. Потому что у меня больше ничего нет. А раз нет - то и отнимать больше нечего. Я - свободен!..
Антрацитово-черный диск раскрылся слепящей огненной щелью. Леденящий потусторонний ужас отпустил тело, и нерегиль тихо ссыпался в песок. Сознание он потерял еще до того, как подкосились ноги.
Гнавший крупную пыль ветер крепчал. Белесые змейки вились между камнями, наметали крохотные гребни барханчиков перед лицом, у груди и у колен вытянувшегося на земле тела. Неровно стриженные волосы встрепывались и колыхались с каждым новым порывом ветра.
Через некоторое время на длинный холмик песка взбежала ящерка. Тонкая пыль пошла струйками, зазмеилась малюсенькими каньончиками, поползла вниз - и ящерка стрельнула прочь.
Из-под осыпавшейся дюнки показалась полураскрытая ладонь - согнутые пальцы словно пытались удержать что-то. Ветер дул с прежней силой. Песок струился вдоль извилистой линии жизни. Солнце светило ровно.
Вскоре разжатые, упустившие свое пальцы замело снова. Ящерка выбежала на гребень барханчика и подняла две лапки. Она грелась, и ей уже ничего не мешало.
Нахль, две недели спустя
Ор за тентом палатки стоял немыслимый. К гвардейцам пытались прорваться торговцы всякой всячиной, предлагающие свои услуги мальчишки, любопытствующие и прочий бедуинский сброд.
Сидевший перед Марвазом бедуин тоже смотрелся бродяга бродягой: латаная, никогда не стираная рубаха едва закрывала колени под протертыми штанами, пропотевшая шапочка украшала всклокоченную макушку. Куфии этот сын греха не носил - видать, продал такому же нищему собрату на этом убогом базаре. За миску забродившего верблюжьего молока - от бедуина страшно несло выпивкой.
- Где ты нашел это? - мрачно вопросил Марваз.
И уткнул палец в то, что лежало между ними на ковре.
Кочевники поживились всем, чем могли: ободрали золотые пластины, украшавшие ножны. Даже позолоченное навершие скрутили, сыны прелюбодеяния. Они попытались и чернь с позолотой сколотить с гарды и основания рукояти, но тауширные витые узоры не поддались.
Меч Тарика лежал, мрачно вытянувшись на свалявшемся грязном ворсе. Марваз и стоявшие за спиной каида гвардейцы обреченно смотрели на длинный силуэт обворованного клинка. Прямой, строгий, он словно бы укоряюще взблескивал в редких пятнах света: ветреное солнце прорывалось сквозь прорехи в тенте, и золото на черном загоралось путаной вязью.
- Я это не нашел, о пришелец, - сообщил, наконец, бродяга.
И обиженно надулся, заковырявшись ногтями в зубах. Зубы у него были гнилые, естественно. С трудом оторвав взгляд от желто-черных остатков передних резцов, Марваз переспросил:
- Как к тебе попал меч?
- Сто дирхам, - пожал плечами наглец и сплюнул через плечо.
Каид был уверен, что этот сын прелюбодеяния никогда не видел столько серебра разом. Более того, он скорее всего ни разу в жизни не держал полновесный серебряный дирхем. Поэтому Марваз строго сказал:
- Расскажешь все, как было, позволю доесть за нами после обеда.
Бедуин снова сплюнул через плечо.
- Идет, - и ладонь с грязными ногтями величественно взмахнула у каида перед носом.
Кто бы сомневался.
- Мне это шурин дал, - поведал, наконец, кочевник. - Шурин мой, чтоб его Всевышний покарал, к манасир прибился, вишь ты, он бы еще к харб пошел, к рвани этой...
О Всевышний, ну если этот бродяга ощущает себя богачом по сравнению с племенем харб, то как же должны жить эти харб... Их собеседник, как выяснилось из предшествовавшего разговору длинного витиеватого вступления, в котором перечислены были все предки этого нищеброда начиная от поколения исхода из Медины в Ятриб, принадлежал к племени такиф, - но не тем такиф, которые кочуют к востоку от Таифа, ибо те такиф - они мунтафик, соединившиеся то есть, не чистокровные такиф, а к настоящим такиф, которые западные и по весне доходят со своими стадами до Нахля, ибо... Бедуин бы и дальше посвящал их в подробности своей генеалогии, но Марвазу удалось вовремя его прервать и перевести разговор на страшную находку.
- ...а меч этот к шурину давно попал, - разглагольствовал тем временем бродяга, воровато постреливая глазами - что ему приглянулась стоявшая перед Марвазом кофейная чашечка, гвардеец давно понял.
- Как давно?
- А луну назад, - важно закивал этот сын греха.
Ага, как же. Луну назад этот меч висел на перевязи нерегиля, пока тот гонял правоверных к старому храму над Таифскими холмами. Впрочем, выяснить точнее не представлялось возможным: такиф считали время от одного сбора ладана до другого. Весенний уже закончился, и гнилозубый нищеброд провалился в безвременье до жгучей поры макушки лета - покуда не придет время сбора даса.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});