В конце концов Голда Меир вырвала у мандатной администрации согласие на прекращение обысков. И вот теперь она увидела, что обещание не выполняется; мало того, ее ждал еще один неприятный сюрприз. Британский майор объявил, что он отвезет арестованную девушку в полицейский участок, находящийся на арабской территории. Голда вздрогнула.
— В таком случае, — заявила она, — я еду с вами.
— Это невозможно! — раздраженно сказал майор. — Для этого мне пришлось бы вас арестовать.
— Именно этого я и добиваюсь, молодой человек, — сказала Голда и села в патрульную машину рядом с арестованной девушкой.
В конце концов благодаря настойчивости Голды обе они были доставлены в полицейский участок на еврейской территории.
Дежурный британский сержант составил протокол. Затем он спросил Голду, как ее зовут.
— О Боже! — воскликнул он, услышав ответ, и схватился за голову.
Через несколько минут появился старший полицейский инспектор. Он предложил Голде стаканчик виски и сказал, что лично отвезет ее в Тель-Авив в своем бронированном автомобиле. На окраине Тель-Авива она попросила инспектора остановиться и, вылезая из машины, сказала:
— Теперь не мне, а вам грозит опасность.
Когда машина развернулась, Голда вспомнила, что сегодня 31 декабря 1947 года: сегодня ее английский провожатый будет праздновать Новый год. Сложив руки рупором у рта, она закричала:
— С Новым годом!
И быстро зашагала в сторону города.
В полдень следующего дня в Бейт-Сафафе трое вооруженных арабов, спрятавшись за кустами у входа в арабскую больницу, застрелили доктора Гуго Лерса, который, несмотря на предостережения своих еврейских коллег, отказался покинуть больных. Услышав по радио сообщение об убийстве, вифлеемский психиатр Михаэль Малуф с горечью сказал своей жене:
— Какой негодяй это сделал?
Месть не заставила себя ждать: через сутки после гибели доктора Лерса по пути в небольшую больницу под Вифлеемом был убит доктор Михаэль Малуф; дом, где несколько дней назад он вместе с женой отмечал Рождество, погрузился в траур.
Для многих жителей Иерусалима Новый год ознаменовался вынужденным уходом с насиженных мест. Этому способствовали и тактика Хаганы, и снайперы Хадж Амина. Особенно бурно развивались события в Катамоне, застроенном виллами зажиточных арабов.
Катамон населяли в основном арабы-христиане. Евреев представляло всего несколько семей. Кварталу не повезло: он оказался стратегически важным пунктом, поскольку вклинился между еврейскими кварталами Мекор-Хаим и Тальбие и был постоянной угрозой целостности еврейского Иерусалима. Для арабов Катамон по тем же самым причинам представлялся удобно расположенным аванпостом на вражеской территории, плацдармом, с которого легко ударить по еврейскому Иерусалиму и расколоть его на две части. Из Катамона арабские снайперы систематически поливали пулеметным огнем проходящие мимо машины евреев, а то и Мекор-Хаим.
Чтобы побудить арабов выселиться из Катамона, Хагана накануне Нового года взорвала там восемь домов, покинутых жителями. Эти взрывы, да вдобавок еще и постоянные перестрелки на улицах Катамона возымели свое действие.
Владельцы катамонских вилл начали спешно укладывать чемоданы и спасаться кто куда: в Бейрут, в Амман, в Дамаск. Между тем положение в Иерусалиме ухудшалось с каждым днем. Несмотря на все усилия Хаганы воспрепятствовать этому, евреи продолжали переселяться из предместий и районов со смешанным населением в еврейские кварталы. Чтобы остановить этот поток, нужно было немедленно предпринять нечто решительное. Приказ Бен-Гуриона защищать каждый клочок еврейской земли был не просто красивой фразой. Евреи Палестины находились во вражеском кольце, у них не было своих бейрутов, амманов и дамасков, только море, куда муфтий поклялся их сбросить.
Если бы они поддались панике и начали покидать свои дома, вся система разбросанных по стране еврейских поселений распалась бы, как карточный домик. В Иерусалиме такая проблема возникла впервые, и поэтому именно здесь нужно было сразу же предпринять решительные меры.
Яаков Дори снова вызвал к себе в штаб Михаэля Шахама, освободил его от обязанностей по обеспечению безопасности на палестинских дорогах и приказал немедленно отправляться в Иерусалим. Шахаму предоставлялась полная свобода действий, он мог делать все что угодно, только бы воспрепятствовать переселению евреев и по возможности направить поток в обратную сторону.
Через несколько часов Шахам уже был в штабе Исраэля Амира.
Здесь он узнал, что евреи покидают целый ряд районов, где еще недавно они спокойно жили. Нередко они даже нанимают британских полицейских, чтобы под их защитой миновать арабские кордоны. Разведка в штабе Амира считала, что есть лишь один быстрый и эффективный способ изменить ситуацию: нужно как можно скорее ударить по населенному арабами Катамону, нагнать на них страху и заставить их выехать из квартала. Это изменит психологический климат в Иерусалиме.
— Отлично, — сказал Шахам. — Где находится в Катамоне главный арабский штаб?
На следующий день — в воскресенье 4 января — к десяти часам утра, когда штаб Амира собрался на ежедневную летучку, Шахам получил ответ на свой вопрос. Информацию доставил разведывательный отдел штаба Хаганы. По словам одного из арабских осведомителей, в Катамоне было два арабских штаба: один помещался в небольшом пансионате "Клеридж", другой — в отеле "Семирамида". Осведомитель лично видел, как накануне вечером перед входом в "Семирамиду" остановился знакомый всем арабам песчаного цвета джип Абдула Кадера Хусейни.
Шахам нашел оба здания на карте города. Отель "Семирамида" находился в непосредственной близости от расположения боевых подразделений Хаганы — это делало его легкой мишенью.
— Вот по "Семирамиде" мы и нанесем удар, — сказал Шахам.
Иерусалимское небо заволокли тяжелые свинцовые тучи, которые ветер нагнал с равнин, и в воздухе запахло грозой. Почти в тот самый час, когда в штабе Амира обсуждался план удара по Катамону, в отеле "Семирамида" собрались восемнадцать членов семьи Абуссуан. Все вместе они отправились на десятичасовую мессу в расположенную неподалеку часовню Святой Терезы.
Набожная мать Сами Абуссуана настояла, чтобы все они исповедались и причастились.
— Только это, — сказала она, — охранит нас от бед, которые нам угрожают.
После мессы, когда они вернулись в отель, там появилась еще одна родственница Абуссуана — Вида Кардус, школьница, дочь губернатора Самарии, приехавшая в Иерусалим, чтобы провести здесь конец рождественских каникул. Перед самым ленчем к Сами зашел испанский дипломат Мануэль Альенде Саласар, тоже живший в "Семирамиде"; он вернул Сами книгу, которую взял у него почитать. Они пошутили насчет того, насколько точно заглавие этой книги отражает положение в городе: книга называлась "Путешествие в нелепость". С закатом солнца свинцовые тучи, весь день собиравшиеся над городом, пролились яростным ливнем. Вспышки молний, раскалывавших черное небо, выхватывали из темноты потоки воды, устремлявшейся вниз с холма и бешено мчавшейся по улицам Катамона. Первые же порывы ветра порвали электрические провода, и район погрузился в темноту. Две пожилые тетки Сами Абуссуана в страхе принялись перебирать четки и молиться. Прислуга кинулась за свечами. За ужином никто не разговаривал. Дождь свирепо стучал в окно, раскаты грома сотрясали дом и заставляли дрожать пламя свечей на столе.
Неожиданно раздался громкий стук в дверь. В столовой появилось двое вооруженных арабских дозорных — с их сапог струилась вода. Они пришли за двадцатитрехлетним сыном владельца отеля — Хьюбертом. Была его очередь дежурить. Мать Хьюберта вскрикнула, потом заплакала.
— Только не сегодня! — просила она. — Возьмите его завтра, послезавтра, когда хотите, но только не в такую ночь, как сейчас.
Дозорные выругались, повернулись и снова ушли под дождь.
А в каком-нибудь километре от "Семирамиды", на верхнем этаже дома, принадлежавшего хирургу-еврею, четыре человека склонились над планом Иерусалима. Основную работу предстояло выполнить четырем подрывникам; их должна была прикрывать группа товарищей. На улице перед домом под дождем стояли черный "хамбер" и "плимут" довоенного производства, в которых бойцам предстояло отправиться на задание. В распоряжении подрывников было всего десять минут. За это время они должны были успеть проникнуть в подвал отеля, внести туда два чемодана с семидесятые килограммами тола, поставить их у основных опор здания, поджечь бикфордовы шнуры и скрыться.
Операция была назначена на час ноль-ноль. Дождь не унимался: как говорят в таких случаях арабы, ливень хлестал и с неба и из земли. Сами Абуссуан сыграл при свечах несколько партий в бридж со своими двоюродными сестрами. Испанский дипломат рано ушел к себе наверх. После одиннадцати все отправились спать. Последнее, что услышала Вида Кардус, поднимаясь по лестнице в свою комнату, был ободряющий шепот одной из ее двоюродных сестер: