в толпе, я просто молча смотрю на тебя, а если я приезжаю к тебе, ты спрашиваешь «Как дела», и меня несет. Мне ведь всегда есть что рассказать. Стендапер во мне не умер. А все, что я пытаюсь узнать о тебе, я считываю с тела. Лицом ты владеешь виртуозно. Больше разрешенного не покажешь.
Остальное про тебя с этой встречи я смутно помню. Ты в мою жизнь возвращаться не собирался, вел себя благородно-сдержанно, Сережа мне потом выдал «Этот ваш Рома какой-то вялый. Что вы столько все о нем говорите?». Зато другие люди возвращались бурно, и мы этому очень радовались. Все последующие десять лет моих очень связаны с этим возвращением. Так что спасибо тебе еще и за это. Та часть меня, которая не была загнана в жесткие границы, радовалась всему происходящему той самой своей щенячьей радостью. Как тогда, когда я к вам пришла после долгого перерыва. Мне нравилось все – дом, вечер, еда, те, кто рядом.
О тебе я решила подумать в тишине. Должен был быть какой-то выход. Обязательно. Я решила тебе написать. Когда я звоню, у меня может убежать мысль, я могу испугаться и не сказать чего-то, я буду слышать твой голос и придумывать твою реакцию. А писать мне никто не помешает. Я всегда хорошо владела письменным выражением мысли.
Письмо 20
Впрочем, дело было не в мыслях. Чтобы начать выражать мысли, мне потребовалось гораздо больше времени – десять лет и твое «пиши письма».
А тогда я вообще слов не выбирала. Я ловила состояние. Я понимала, что те самые слова, которые ты захочешь услышать, могут быть только из состояния. Никакой логики. Никакой игры. Поэтому я долго не писала. Состояние было не то.
Оно спустилось само и неожиданно. Я просто бросилась к компу и написала то, что чувствовала. Сейчас я содержание уже не помню, что-то про то, что буду держать за руку, а надо будет, то и в коляске возить. Никакого самопожертвования. Радость. Что ты есть. Потому что хреново было, когда не было. Меня не было, когда тебя не было. Знаешь, я сейчас перечитываю письма того периода, когда тебя не было и отчетливо вижу, насколько в них нет меня. Есть события. А меня нет.
Точно помню, что писала не один раз. Что вот там гордости не было вообще. «Не отвечает – пусть идет лесом» было не из моей истории. Я уже решила до тебя достучаться, и мне было все-равно, что ты сам думаешь по этому поводу. Я не знаю, зачем я это делала. У меня не было цели. У меня была вера, что я все делаю правильно. Сама накосячила – сама исправляю, это же так естественно!
В Прощеное воскресенье ты сдался. Написал «Приезжай, поговорим». Вплоть до этого года мы с тобой дежурно любезностями обменивались в Прощеное воскресенье. В этом году я схему поломала.
Конечно, я приехала. У меня как раз командировка в Москву проклюнулась. Когда я делаю то, во что верю, вся вселенная делает мне подгоны.
Я точно помню, что был март. Мы встретились с тобой и очень долго разговаривали. О том, что для тебя самое важное, что я тебя простила. А всего остального не надо – я делаю тебе только хуже. Что сейчас тебе даже лучше, чем тогда, когда ты был здоров. Много всего. Нечасто ты со мной таким искренним бываешь. Я тебе очень благодарна за тот разговор.
Реально, я тогда сделала бы все, о чем ты попросил. Вот вообще все. Но ты попросил тебя больше прошлым не дергать, и я это приняла. Я всегда принимаю выбор другого человека, даже если этот выбор мне не нравится. Я уважаю чужие границы.
У меня какое-то состояние после этой встречи было нереальное. Было безысходно грустно. И светло. Я ходила по Москве и прошла километров двадцать. Надо мной какое-то облако скорби висело, люди расступались или спрашивали не нужна ли мне помощь. Я дошла тогда до Ваганьковского. Там могила протоирея Валентина Амфитеатрова, за которым слава водится, что он с желаниями помогает. Информация эта настолько сама пришла, что сразу стало понятно, что не просто так. Я в такие вещи особо не верила и не искала, но вот она пришла вовремя. Кладбище было закрыто, но по легенде попадать к могиле было не обязательно. Я стояла у забора, держалась за решетку и просила, чтобы ты выжил. Я не хотела тебя терять еще раз. Это неважно, увижу я тебя еще или нет, мне важно знать, что ты есть. Желательно, что ты счастлив. Или хотя бы доволен.
Я не плакала. Не было слез. Если бы плакала, было бы легче, но нет. Я не понимала, что я еще могу сделать. Когда ты можешь что-то делать, то это переключает и помогает не думать, но тебе мои действия не нужны, а имитация бурной деятельности вообще тема не моя.
Я за эти пару дней сдулась. И стала легче. В самом буквальном смысле. Ушли объем и вес. Когда я вернулась домой, Сережа спросил, что со мной делали. Я весила меньше килограмм на десять.
Знаешь, я сейчас иногда консультирую женщин, которые хотят похудеть и достаточно эффективно. Так вот понимание связи мозга и веса пришло ко мне именно тогда. Я вообще все получаю через личный опыт, осознание, а только потом получаю информацию извне. Просто как подтверждение того, что я итак знаю. У меня портал напрямую работает. И тогда я поняла, что вот все, что я в себе держала из-за этого моего нежелания тебя помнить, пробкой вылетело после нашей встречи.
Потом я поняла, что мне делать. Я разговаривала с твоей болезнью. Как с живым человеком. Вместо сорока минут чтения в маршрутке я говорила с ней. Я благодарила ее. Я говорила ей, что понимаю, зачем она мне была нужна. Что если бы она не пришла, я бы ни при каких условиях не стала с тобой общаться. Никогда. Это был тот самый единственный случай, который мог вернуть тебя мне. Или меня тебе, учитывая, что это ты без меня накосячил, а не наоборот. Что благодаря ей я поняла, как ты важен для меня, как нужен. Как я своей обидой и гордыней тебя чуть не убила. Да и себя, наверно, тоже, просто это по-другому происходило. Но теперь я все поняла и осознала, и необходимости в ней больше нет, она