крохе меня ничего не пугает, – сказала она. – Он такой маленький, такой невинный. Но я боюсь любви. Того, что она сделает со мной. Что она делает со всеми нами. А вы нет?
Хульда уставилась на нее. Что-то сдавило ей горло, словно она подавилась слишком большим куском. Но, тем не менее, Хульда медленно кивнула и подтвердила:
– Да, мы все этого боимся.
Она наскоро обмыла роженицу, наполнила ее трусы тряпичными прокладками, помогла снять промокшее платье и теперь искала в ящике за занавеской чистую ночную сорочку.
– Я сейчас вернусь, – предупредила она.
Она неслышно прошла через кухню в коридор. Из гостиной доносились голоса, видимо, Цви разговаривал со своей матерью. Насколько она знала, отца семейства Аври сейчас не было в Берлине: он искал работу в пригороде. Хульда уже хотела пойти на голос, как заметила за стеклом кухонной двери чью-то тень. Приоткрыв ее, она увидела у окна незнакомца в белой вышитой кипе на затылке. На руках он держал спящего новорожденного младенца и нежно его убаюкивал. Мужчина затянул печальную мелодию. Голос его был красивым, густым, насыщенным. Хульда не знала эту песню. Теперь мужчина запел слова, еле слышно долетавшие через узкую комнату. Слов было мало, они повторялись снова и снова, как казалось Хульде, наподобие молитвы.
Она задержала дыхание, почему-то ей не хотелось, чтобы он замолкал.
Однако он заметил ее, потому что оборвал пение и обернулся. У него была короткая рыжеватая борода и темные глаза, теперь пристально изучающие Хульду.
Она поспешила прервать замешательство
– Добрый вечер, – сказала она, кашлянув. – Кто вы такой?
Мужчина шагнул к ней, младенец в его руках продолжал посапывать. Его крошечный вздернутый носик шевелился во сне, как у кролика.
– Я раввин, – представился мужчина, – Эзра Рубин.
– Хульда Гольд, – проговорила акушерка.
Раввин кивнул и посмотрел на Хульду. Глаза его смеялись.
– Драгоценный камень встретился с драгоценным металлом, – сказал он тихим голосом, который, тем не менее, без труда заполнил комнату. – Прекрасно, вы не находите? Словно смотришься в зеркало.
Хульда замялась. Что сейчас здесь делает раввин?
– Не рановато ли для обряда обрезания? – спросила она. – Я думала, у вас еще неделя в запасе.
– У вас? – переспросил раввин с ироничной задоринкой. – Почему не у нас? Разве вы не еврейка, фройляйн Гольд?
Она покачала головой:
– Ну… вообще-то да. Но я не считаю себя еврейкой.
Раввин Рубин негромко засмеялся – так шелестит на полу бархатный шлейф.
– Разве мы можем просто так выбирать, кто мы? Вы действительно верите в это, фройляйн? Я верю, что наши имена записаны в большую книгу судеб, и чем сильнее пытаешься не быть кем-то, тем сильнее становишься этим кем-то.
– Какие странные убеждения, – сказала Хульда. – Вы хотите знать, во что верю я? Я верю в действия, в решения, которые мы каждую секунду принимаем. А не в кандалы, которые наложены на нас от рождения.
Акушерка и раввин молча смотрели друг на друга. Хульде казалось, они меряют друг друга взглядами, словно ожидая следующего шахматного хода противника. «Но действительно ли мы противники?» – подумала она. Не найдя ответа на этот вопрос, она поинтересовалась:
– Что за песню вы только что пели?
– Небольшой псалом, – ответил Рубин. – Вы не говорите на идише?
Хульда помотала головой.
– Я этого и не ожидал. Это мертвый язык: мы, раввины, только в храме пробуждаем его к жизни, в словах Бога, в молитвах, в песнях. Евреи мира говорят на стольких языках, сколько существует стран. Стран, где их какое-то время не преследуют. Где их не изгоняют или убивают так долго, что они в состоянии перенять язык своего окружения.
– В Берлине никто не убивает евреев, – сказала Хульда. – В Германии их больше не преследуют.
– Я же говорю: лишь до тех пор, пока они не усвоят язык, – рассуждал Эзра Рубин. – Пока многие из нас, несмотря ни на что, продолжают думать, что переехали в благословенную страну. Однако нам не следует заблуждаться. Скоро наступит время для новой диаспоры. Вы не слышите, как машут крыльями в воздухе хищные птицы, не слышите, как точат сабли немцы?
Хульде сделалось смешно:
– Вы рассуждаете, как мой друг Берт. Умный человек, но ему везде мерещатся призраки. Он постоянно пророчит беду, говорит, что богачи скоро устроят диктатуру.
– Каждому умному мужчине, да и каждой женщине, следует не прогонять такие мысли, а понимать их как предупреждение, – не сдавался Эзра Рубин. – Прислушайтесь к своему другу. Вот ведь в чем дело, дорогая фройляйн Гольд, – он приблизил свое лицо к лицу Хульды, – как только националисты придут к власти, никто вас больше не станет спрашивать, хотите ли вы быть еврейкой. В их глазах вы будете ею.
Снова наступила неловкая тишина. Младенец чмокал во сне, его нежные щечки розовели. Хульда смотрела на него, задумавшись.
– Что означают эти слова на иврите в песне? – нарушила она тишину.
Раввин уже отошел, но терпкий аромат шафрана и табака, исходящий от его белой рубашки, висел в воздухе.
– «Ине ма тов у-ма наим шевет ахим гам яхад», – повторил Эзра короткий текст. И тут же перевел: – «Как хорошо и приятно сидеть вместе в кругу братьев». В тексте говорится об общине, понимаете? Там мы в надежных руках, среди своих, неизменно, день за днем.
– Красиво, – согласилась Хульда, растрогавшись.
– Да. – Эзра Рубин задумчиво посмотрел в темноту за окном. – Нам всем необходима сплоченность. Сплоченность и обязательства – это ключ к счастью. Ибо вне общины господствует одиночество, хаос, смерть.
К горлу Хульды подступил комок.
– Не каждому хочется жить в таком тесном общинном союзе, – тихо произнесла она. – Некоторых это ущемляет. А что делать с теми, кто стоит за дверью, просто так, потому что им не позволено быть частью этого? Почему их не впускают?
– У каждой общины свои правила, – ответил он. – Без них ничего не работает. Здесь, на улице Гренадеров, я отвечаю в том числе за соблюдение наших законов.
В голосе раввина вдруг появились стальные нотки, приятная мягкость исчезла. Он перестал укачивать малыша, который теперь засунул в рот кулачок и принялся жадно его посасывать.
– Ребенок голодный, ему нужна мать, – сказала Хульда, протянув руки. – Разрешите.
Казалось, раввин заколебался, как будто не хотел отдавать младенца. Наконец он протянул ей сверток. При этом рука Эзры коснулась Хульдиной, заставив ее чуть отпрянуть.
Взяв ребенка на руки, акушерка быстро протянула мизинец к ищущему детскому ротику, предотвращая плач. Не произнеся больше ни слова, она удалилась с ним из кухни и направилась в сторону чулана.
– Мир с вами, фройляйн Хульда, – уже в коридоре услышала она у себя за спиной