Читать интересную книгу Скиппи умирает - Пол Мюррей

Она закуривает сигарету и смотрит на неумолимый курсор, подмигивающий ей с экрана. Затем, как бы спеша ему отомстить, она склоняется над столом и отстукивает текст:

Если производство запоминающих устройств продолжит развиваться нынешними темпами, то скоро данные, эквивалентные памяти и совокупному опыту целой человеческой жизни, можно будет записать на один-единственный чип.

Снова откинувшись назад, Хэлли перечитывает то, что только что написала, и струйки дыма лениво переползают через ее плечо.

Пока идет эта жульническая война в Ираке, быть американкой за границей не слишком-то здорово. Бывало, услышав акцент Хэлли, совершенно незнакомые люди останавливали ее на улице — или в супермаркете, или в кассе кинотеатра, — чтобы отчитать ее за очередной случай насилия со стороны ее соотечественников. Зато когда она стала искать работу, оказалось, что здесь как раз ее гражданство отнюдь не помеха. Скорее даже наоборот: в области бизнеса и техники американский акцент был здесь буквально голосом авторитета, а все, что этот голос говорил, воспринималось как официальное послание с корабля-носителя. Новый сюрприз: ирландцы просто помешаны на технике. Хэлли раньше думала, что страна, имеющая такой груз истории за плечами, должна быть больше расположена к тому, чтобы оглядываться назад. На деле же все обстоит ровно наоборот. В прошлом здесь видят мертвый груз: в лучшем случае оно годится для того, чтобы завлекать туристов, в худшем — это лишь досадная помеха, лишняя ноша, выживший из ума и неуправляемый престарелый родственник, который все никак не помрет. Ирландцы думают только о будущем — разве сам их премьер не сказал, что живет в будущем? — и всякая новомодная штука, появляющаяся на рынке, сразу же становится очередным свидетельством головокружительной современности этой страны, за нее хватаются, как за палку, которой можно поколотить прошлое и заодно вчерашних деревенщин, которых сегодня уже почти не узнать.

Когда-то и саму Хэлли завораживал неостановимый прогресс науки. Она была журналистом-новичком в Нью-Йорке, которую соблазнила и увела от “настоящего” писательства энергия интернет-бума. Хэлли ощущала, что находится в самом сердце Большого взрыва — новой вселенной, рождающейся на глазах и преображающей все, к чему она прикасается. Казалось, все стало возможным! Каждый божий день происходят великие прыжки в немыслимое! Теперь же, глядя на эти беспощадные, сами себя рекламирующие чудеса, Хэлли все больше чувствует себя чужаком — неповоротливым, неуместным, старомодным, будто родитель, которого подросшие дети уже не берут в свои игры. И когда она сидит так за столом в пригородном доме, ей вдруг приходит в голову, что, несмотря на все перемены, так тщательно ею описанные, на самом-то деле ее жизнь мало чем отличается от жизни ее матери двадцать пять лет назад: разве что мать проводила весь день дома, занимаясь воспитанием детей, а Хэлли проводит день в компании маленьких серебристых машин, на службе у ненасытной ипотеки. Так, может быть, эта злость, которая закипает внутри нее, — эта неразумная, несправедливая злость, которую она чувствует, когда Говард приходит домой после нескольких часов, проведенных вдали от нее, — это, по сути, такая же злость, которой всегда было хоть отбавляй у ее матери?

Сестра говорит, что у Хэлли депрессия.

— Ты же все время беспокоишься, не становишься ли ты похожа на мать. А в учебниках говорится, что это верный признак депрессии. Во всех учебниках, где описывается депрессия, приводится картинка с матерью. Да брось ты уже эту чертову работу! Не понимаю, почему ты ее не бросишь?

— Я же тебе сто раз говорила — все дело в визе. Я не могу просто так все бросить и найти что-то другое. Никто не будет из милости давать мне такую работу, в которой я ничего не смыслю. Так что или это — или работа официантки.

— Официанткой работать не так уж и плохо.

— Плохо — когда на тебе висит ипотека. Сама поймешь, когда станешь старше. Не все так просто в жизни.

— Верно, — говорит Зефир.

И наступает воинственная тишина, которая последнее время частенько прорывается в их разговоры. Зефир на пять лет младше Хэлли, она совсем недавно начала изучать искусство в Провиденсе (штат Род-Айленд). Ее жизнь с каждым днем как будто еще сильнее бурлит идеями, приключениями, развлечениями; и с каждым днем Хэлли, напротив, все меньше может рассказать ей в свой черед. Ей нелегко делать вид, будто она сама ничего этого не замечает, и нередко она посреди разговора умолкает, не выдерживая тайного приступа зависти…

— Что? — вдруг включается она, поняв, что Зефир о чем-то спросила ее. — Извини, тут что-то плохая слышимость.

— Я просто спросила: ты что-нибудь написала за последнее время?

— А… Нет. Пока нет.

— Угу, — сочувственно вздыхает Зефир.

— Ничего страшного, — заверяет ее Хэлли. — Когда меня что-нибудь вдохновит, обязательно напишу.

— Ну конечно напишешь! — потрескивает в трубке голос Зефир, полный энтузиазма.

Хэлли только морщится, слыша в нем отголоски собственных стараний приободрить сестру.

Она подходит к окну. На другой стороне улицы соседские собаки — два золотистых охотничьих пса — нетерпеливо прыгают в саду перед домом; вскоре подъезжает машина соседа. Он отпирает калитку, нагибается, зарывшись лицом в пушистую светлую шерсть своих любимцев; жена открывает дверь и выходит встретить мужа, у нее на руках младенец, а из-за спины выглядывает симпатичная дочка постарше. Собаки прыгают так, словно у них самая большая в жизни радость. Вид у всех счастливый.

Стоя у окна невидимкой, Хэлли думает о Говарде: в последнее время он как будто собирается с духом, когда входит сюда вечером, а когда спрашивает, как прошел день, на лице у него, будто маска, выражение усталости. Он как будто в тисках необоримой скуки. Неужели эта скука исходит от нее? Может быть, это она, Хэлли, привносит скуку в его жизнь, излучает ее: не любимая женщина, а какой-то скучный, распадающийся изотоп? Она вспоминает своих родителей — как они превратились за десятилетия из попутчиков-хиппи, давших им с Зефир эти нелепые имена, в унылых пятидесяти-с-чем-то-летних ворчунов, которые обнесли себя стеной из капиталовложений — в ожидании, что скоро небо обрушится. Хэлли задумывается о том, что ждет их впереди, о нарастающем процессе отчуждения — и от мира, и друг от друга. Может быть, поэтому и ссорились ее родители; может быть, эти ссоры были попытками найти путь назад, вернуться к истокам всего того, что они потеряли?

Она ждет шума Говардовой машины, которая скоро должна подъехать к дому, и решает, что уж сегодня она будет веселой, оживленной, что сегодня они не будут ссориться. Но она уже чувствует, как нарастает, закипает где-то внутри привычная злость, потому что она мысленно уже видит, как он входит, как спрашивает ее о делах, стараясь при этом скрыть скуку, одним словом, стараясь выказать интерес, как будто это очередное задание, которое он готовит для своих уроков: постараться быть хорошим, постараться заставить себя любить ее.

— Говард! Вы торопитесь, Говард?

— Ну, я собирался…

— Я надолго вас не задержу. Давайте пройдемся немного, я хочу кое-что обсудить с вами. Как вообще дела, Говард? Как поживает… Сэлли, так ее зовут?

— Хэлли. — Говард обреченно смотрит в сторону выхода, но Автоматор уже уводит его в противоположном направлении. — Ах да, конечно, Хэлли. Вы еще не узаконили свои отношения? Шучу, шучу. Никто вас не подталкивает к женитьбе. На дворе ведь двадцать первый век, и школа не собирается совать нос в вашу личную жизнь. Поговорим теперь о работе, Говард. Как обстоят дела с этим? Вы ведь третий год здесь преподаете, наверное, уже со всем свыклись? Верно?

— Ну…

— Это такой увлекательный предмет — история. Понимаете, что я хочу сказать? Ведь там все уже записано, все перед тобой. Это не какая-нибудь наука, где за пару лет все переворачивается вверх дном. То, что было раньше наверху, оказывается внизу. Черное оказывается белым. Раньше говорили, например, что бананы полезны, а теперь — что от них рак. А с историей так не бывает. Все уже сделано, записано, покрыто пылью. Дело закрыто. Все теперь не так, как раньше, — ну, в том смысле, что молодежь больше изучает средства связи, компьютеры, в общем, все, что больше связано с сегодняшними нуждами. И как там говорится: история учит нас тому, что она ничему не учит? Тогда стоит задуматься: а зачем тогда нужны учителя истории, а? Ха-ха! Нет-нет, Говард, не волнуйтесь, я вовсе не придерживаюсь такого мнения. Нет-нет, по-моему, только дураки стали бы списывать со счета историю, а учителя истории вроде вас — если, конечно, не вмешаются какие-нибудь совсем уж крупные непредвиденные обстоятельства — всегда будут оставаться важными членами преподавательского состава у нас в Сибруке.