Читать интересную книгу Сперматозоиды - Мара Винтер

ясно: всё, конец.

Не знала, что Лида ведёт дневник. С отступом, чуть ниже:

Я отрезана от мира, от всего, что в нём, над ним, под ним, сбоку от него. Я ужасно одинока. Б. ударилась в т. н. дела. В. она уже не просто сторонится. Она открыто от него бежит. Кажется, она бежит и от меня. Она в принципе бежит, как кот от боли. Кошки уходят, думая: в другом месте полегчает. Люди так же. Только боль не физическая. Мне бы тоже побежать. Я не могу. Крик до сих пор стоит в ушах. Ясно, что конец, но внутренне я в это не верю. Я отрезана от мира, от всего, что в нём, над ним, под ним, сбоку от него. Я ужасно одинока. Листаю инст, там всё неестественное. Как будто ни у кого никогда никто не умирал. Или это я неестественная. Нет, неестественно ни то и ни это. Сама смерть. Её не должно быть, но она есть. Мама должна быть. Но её нет.

В моей сестре погиб писатель. Или не погиб. Литератор – точно нет. Там же, на листочке, выдержка из Цветаевой. Стихотворение “Мама”:

Мы, как ты, приветствуем закаты, упиваясь близостью конца.

Всё, чем в лучший вечер мы богаты, нам тобою вложено в сердца.

Подбирала эпитафию? Без меня? Поздно, обелиск уже заказан. Может, перезаказать? Странный человек: подобрать и ни полслова. Закрываю дневник, открываю в начале. Бумага успела истереться, видимо, начала она давно:

Раз, два, три, четыре, пять, вышла Женя погулять. Принесла с собой рассказы про ментовскую заразу. Как лежит страна во лжи, в пропаганде возлежит. Отдаётся хитрой власти, без оплаты большей частью. Виноват, конечно, запад, что расширили мы зад свой. Скрепы рухнули давно, жертвуй церкви всё равно. Тут и кризис выбегает, он в бюджетников стреляет. Учат, лечат нас бомжи, им до пенсий не дожить. Раз, два, три, четыре, шесть, из бюджета нехуй есть. И учёных нам не надо, умный не боится ада. Кто налог не платит? Дети? Счёт отправим, мать ответит. Кто головушкой силён, выйди из России вон.

Смех я слышу как бы со стороны, свой смех. Сквозь слёзы. Мой часовой монолог она умудрилась сжать в одну считалку. Дальше Лида, нехотя, опускается до прозы:

Б. часто поминает чёрта. Чаще – только народные названия половых органов и совершённых с ними манипуляций. Не при маме, правда. Она говорит: «Россия напоминает огромную заброшку. Бомжи, алкаши, нарики, психи, никто никого не слышит, никто ничего не знает, все облюбовывают себе уголки, и рядом типчики с металлоискателями, кто что-то нашел, тот вышел из заброшки и продал, и не живет он, может, на ней вовсе, а так, тащит, что плохо лежит. Рядом блюстители порядка колотят подростков за вымышленные нарушения. Нарушения чего – непонятно. Правила безбожно попираются (потому что никто их не знает, слишком много поправок, даже, узнай, не успел бы за нововведениями). И это, прикрываясь римским правом. Многие ждут спасителя, христианского ли, просто ли человека с мозгами. Но спаситель не придет. Такие здания не восстанавливают. Некому этим заниматься. Никто не впряжется. Проще снести». Б. рассуждает о заброшках. Б. расписывала заброшки. Баллончиками, мимо ментов, ночью, с риском на руинах переломать ноги. Спокойно, одна посреди ангара. По-всякому расписывала. Б. сидит на кухне, подтянув под себя ногу, полураздетая, с ней мама, они говорят о мире. Б. сегодня вернулась из скитаний по друзьям и съёмным хатам, моталась в разные города с чемоданчиком, работала. Из последней съёмной, в Москве, ее выставили с вещами на рассвете. Вернулась хозяйка. Увидела мальчиков. Даже разбираться, что за мальчики, не стала. "Снимала без договора? Устный не в счёт, ступай отсюда". И попробуй, объясни, что разврат, скорее, был бы, приведи она девочек. Мама говорит, про заброшку: «Боженька, ну а чего ты хотела? Великая русская тоска не вчера родилась и умрёт не завтра. Сама знаешь. Она сейчас та же, что и была… Ручаюсь, при царе Горохе было то же самое. Только в словах её некому выразить. Цифра вытеснила букву. Мировые корпорации хранят данные о каждом, могут прогнозировать поведение людей и, чего уж там, управлять им. Вот что страшно. А в России ничего не меняется, перемен только сердца требуют, по факту их нет, хоть разбейся. В прошлом веке мы дружно устремились к коллективному разуму, душу свою, разодранную, мечтали залатать. И, провалившись, преуспели (с коллективным разумом): не социализм, но социальные сети. Призвали тирана? Призвали. Одного, другого… Человек всегда получает обратно то, от чего он бежит. А куда бежать – этого мы не знали и не знаем до сих пор. К чему-то лучшему, а к чему именно – неизвестно. Нет курса, никогда не было. – «Пьяный корабль», – вспоминаю я, вслух. Мама кивает. – Поздно курс намечать, – продолжает она. Идеи-то все поумирали. Идеям свойственно умирать во времени, не выживают они здесь. Наш итог – одиночество с гаджетом в руках. Не по стране, по планете. Разбрелись, как мыши». Мама греет руки о кружку чая. Ей холодно, вокруг неё – тёплый халат. Б. говорит, в интернете сознание с бессознательным меняются местами, разум спит, в потёмках одиноко блуждает дух. Про метатекст, про автономность информации. Про заплыв с аквалангом и чёрную дыру. Я перестаю что-либо понимать. Я клюю носом.

Перерыв: Лида клюнула конфетку с чаем. Продолжение, с отступом вниз:

Я зашиваюсь перед сессией. Моя сестра, где хочет, ездит, руки без чистой кожи, вся цветная, курит марихуану, копит на квартиру и ещё, как всегда, чем-то недовольна. Не своим недовольна: всеобщим. Мусоров, говорит, нужно стрелять, как собак. Точка кипения, говорит, уже близко. Такое чувство, что у Божены есть какой-то революционный ген, который, без разрядки, причиняет ей муки. А мама её чуть ли ни поощряет. "Лида, – говорит мне, – тебе переживать нечего, всё моё – твоё. Ты же знаешь, какая у тебя сестра. Места себе не находит. Ей нужна поддержка, а видимся мы с ней куда реже". Пахнет притчей про блудного сына. Запашок специфический. Только в нашем случае сын не блудный, а блудливый, и он, вдобавок ко всему – дочь. Я хотела начать со своих мыслей, в смысле, начать дневник. Начала с неё: явление Боженьки народу! Иванов такого не писал. Он бы в гробу перевернулся, увидев свою репродукцию в моей голове. Неудивительно, что она предстаёт мне такой. Что пишу я её, ей, о ней. Сколько себя