виде «любви» только на начальной стадии («чтобы родиться, / была еще любовью»). Когда идеология побеждает и народ ею развращается, он рискует утратить свою суть, основанную на невинности, которая «жизнь, свет жизни, милый хаос, / еще отнюдь не пролетарский».
Для Пазолини, таким образом, самой живой и настоящей силой Истории является не пролетариат, обладающий сознанием и умением отстаивать свои права (как полагали коммунисты), но именно вот этот люмпен-пролетарский, примитивный и невежественный «еще не пролетарский хаос»; в его облике нет ничего негативного, наоборот, он обладает невероятной жизненной энергией, чистой и совершенной.
Так возникла его любовь к народу: не удовлетворив свое призвание педагога, ■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■, поэт вынужден был бежать из Казарсы в начале 1950 года; из-за этого клейма его исключили из КПИ. Возможно, именно эта собственная маргинальность, инаковость, опыт осуждения общества и исключения из социальной страты ненавистной буржуазии и помог ему испытать эту общность, эту близость к миру настоящих маргиналов и создать подобные стихи об отверженных.
В «Полемике в стихах» Пазолини обрушивается на истеблишмент КПИ: «Вы зависимы, / вы, рабы правосудия, рычаги // надежды, от обязательных действий, / что унижают сердце и сознание. […] Ослепленные действием, вы служили / народу не сердцем, // но лишь знаменем»{Там же, стр. 853–854.}. В этих стихах звучит – текст был написан в ноябре 1956 года – все разочарование и горечь коммуниста Пазолини после того, что СССР сделал в Венгрии, отправив туда вооруженные войска для подавления антисоветского восстания в октябре-ноябре того же года.
В сборнике «Прах Грамши» Пазолини попытался по-новому использовать символы гражданской поэзии XIX века: больше никакой патриотической, национальной или националистической поэзии, только социальная рефлексия в марксистско-прогрессивной форме. Возможно, в определенном смысле он даже подражал Леопарди, как если бы последний писал стихи об идеях, ставших предметом споров, стихи, которые повествовали бы о столкновениях двух мировоззрений, или, скорее, формировании мировоззрения автора в условиях пристального интеллектуального и культурного контроля без малейших скидок.
Практически во всех лирических текстах сборника сквозит попытка соединить лиризм с гражданской позицией. На самом деле поэт не отказывается от обсуждения некоторых важных политических и идеологических положений (это касается, в частности, видения пролетариата и перспектив его действий), но одновременно пытается заявить свое собственное поэтическое «я» – со всеми его переживаниями, страданиями, энтузиазмом, чувствами – в диалектическом отношении к изучаемому бытию. Как мы уже упоминали, народной недопролетарской римской маргинальности соответствует личная маргинальность поэта, и эти два явления в конце концов практически сближаются.
Обсуждая стихотворные приемы и структуру стихов, следует заметить, что традиционные стихотворные размеры, такие, к примеру, как терцина (встречающаяся в некоторых композициях), хоть и применялась Пазолини с определенной долей свободы, однако опиралась на язык, более прозрачный, чем традиционный словарный набор герметической поэзии ХХ века (но не полностью разговорный: скорее близкий к языку Джакомо Леопарди и Джованни Пасколи) и дискурсивный синтаксис, идеально функциональный для нарративных и демонстративных целей, преследуемых автором.
Эти две составляющих могли бы вступить в противоречие, однако методы Пазолини полностью соответствовали его целям: концептуально сложное содержание (в историческом, логическом, рациональном плане) этих стихов находит свою собственную поэтическую форму. Пазолини нужна была «формальная основа, способная уложить в единое целое и обеспечить размерностью и лирическим темпом его «непоэтичные» блуждания»{Cerami 1996, стр. 674.}. Отсюда проистекают его частые обращения к аналогиям (типичный прием символизма и герметизма – от других типичных черт этих стилей, как уже отмечалось выше, автор дистанцируется) и привязанность к стилю Пасколи, поэта конца XVIII века – фрагментации синтаксиса и ритма стиха методом анжамбемана (следует напомнить, что Пасколи была посвящена вторая диссертация Пазолини).
Религия моего времени: период полемики Тягу Пазолини к психологическому (и идеологическому) сближению с люмпен-пролетариатом можно обнаружить в некоторых стихотворениях «Желания богатства у римского люмпенпролетариата», части длинной поэмы под названием «Богатство», включенной в более поздний сборник «Религия моего времени» (1961), объединивший стихотворения, написанные во второй половине 50-х годов (в сборнике три части, «Богатство» входит в первую):
Вышли они из чрева матерей чтобы очнуться на заплеванной земле доисторической, в реестр вписаться, что попадет в истории слепую зону … Их страстное желание богатства как у бандита, иль аристократа, похоже на мое. Всяк мыслит про себя, когда готовится поймать удачу, «о, как я крут» с улыбкой короля…{P1, стр. 936.}
Он подчеркивает «похоже на мое», признаваясь, что он, буржуа, близок к обитателям римского предместья.
Именно это пристрастие побуждает Пазолини, в другом стихотворении «К Папе» (одна из эпиграмм, под символическим заголовком «Униженный и оскорбленный», из второй части поэмы), упрекнуть папу Пия XII62, недавно скончавшегося (1958), в недостатке христианского милосердия, которое должно было бы его подвигнуть на облегчение материальных страданий его паствы:
Там есть ужасные места, где матери с детьми лежат в древней пыли, в грязи времен ушедших. Совсем недалеко от дома, где ты жил, ввиду прекрасного Петра собора, как раз такое место, Джельсомино… Холмы рассечены оврагом, а за ним, между канавой сточною и новыми палаццо, убогие постройки, не дома, а просто хлев. Достаточно бы было жеста от тебя, словечка… […] но в вере вашей речи нет о состраданье? Тысячи людей все время твоего понтификата, Прямо под носом у тебя живут, как свиньи. Так знай же, что грешить не значит зло творить: не сотворить добра – вот что такое грех. Творить ты мог добро, и это было б свято, Но ты не сделал ничего – и это главный грех{Там же, стр. 1009.}.
За неслыханную для того времени жесткость этой лирики Пазолини досталось от Урбано Барберини63, председателя римского аристократического мужского клуба Circolo della Caccia (Круг охотников), вступившегося за доброе имя понтифика. Поэт ответил ему строчками эпиграммы «Принцу Барберини»: «Тебя не существует: уверен, что воскрес, / болтаешь, угрожаешь, но ты живой мертвец»{Там же, стр. 1024.}. А остальным аристократам-охотникам он отправил послание: «Вы и не жили толком, старые папские животины: / а сегодня кое-как существуете, потому что существует Пазолини»{Там же, стр. 1025.}.
Многие эпиграммы из второй части поэмы были посвящены различным полемическим вопросам того времени. Пазолини даже пришлось подытожить их в стихотворении, озаглавленном «К моей нации»:
[…] Страна голодных, испорченных детей, подкупленной богатеями власти, слащавых префектов, адвокатишек с сальными волосами и грязными ногами, либеральных чиновников, падальщиков и святош, казарма, семинария, дикий пляж, бордель! Миллионы мелких буржуа, словно миллионы свиней, пасутся, толкаясь, под сводами невредимых дворцов, меж колониальных домов, облупленных, как церкви.
И дальше заключает, без малейшей жалости: «Утопись в твоем прекрасном море, освободи мир»{Там же, стр. 102.}.
Тем временем в Италии происходили революционные изменения: стартовал экономический бум, начал расти достаток, появилось телевидение, возникли новые мифы и новые ритуалы (уже совершенно светские). Если в «Народной песне» (стихотворение, включенное в «Прах Грамши», но написанное в 1952–1953 годах) народ у Пазолини еще заявлял «не вдохновляет / современность»{Там же, стр.