— Александра Богдановна, вы говорите по-немецки?
— Я говорю по-русски. Разве этого вам недостаточно? — немного резко, но все тем же тихим голосом сказала хозяйка и пристально посмотрела на девушку. Слова эти будто стегнули по лицу Тани. “Знала бы она, как мне противна эта роль нахальной немки, — подумала Таня. И тут же у нее промелькнула мысль: — Может быть, эта женщина только искусно играет свою роль? Но какую?”
— Я просто поинтересовалась, — ответила Таня.
— Ужин подавать?
— Хорошо, давайте ужинать.
9
Давно сложилась дружба между партизанами Степаном Григорьевичем Морозенко, бывшим колхозным пчеловодом, и Владимиром Козловцевым. Дружба эта выросла в тяжелых испытаниях.
Еще слышен был стук пулеметов, то отрывистый, то протяжный, еще вздрагивала земля от взрывов, еще не рассеялся дым сражения и воздух был наполнен воющим гулом немецких самолетов, а дед Морозенко вылез из погреба и пошел поглядеть на свою пасеку, что была недалеко от хутора. Он увидел изрытую и истоптанную землю, вырванные с корнями деревья, разбитые и опрокинутые ульи, и горе будто пригнуло его к земле, словно бы не на колхозную насеку смотрел он, а на всю украинскую землю, Которую поганит враг, крушит, уничтожает плоды большого труда.
Дед нагнулся над одним свалившимся ульем, прислушался — нет, не слышно пчел; легонько Постучал по улью, — выползла одна пчелка, покружилась, осмотрелась, взмахнула крылышками и села деду на руку. Дед улыбнулся грустной, страдальческой улыбкой.
— От, добра пчилка, признала старого дида! А тоби найшовся новый хозяин, та ты, голуба, бачишь, шо в його морда звирюча, та и сховалась. От, добра пчилка! — Пчела поднялась и не как раньше — звонко, а как-то жалобно пожужжала, села на щеку деда, поползла и опять перелетела на руку. Дед смотрел на нее умиленно, и скупые слезы смочили его ресницы. Он легонько нагнулся, чтобы не испугать пчелку, и одной рукой поднял и поставил улей. Снова поглядел на пчелку. — А мы будемо жить та жалыть проклятых фашистов, шоб им на тому свити смолой икалось. — Он посадил пчелу в улей. Прилетела еще одна пчелка, потом еще — зашумели в улье, заговорили. Дед присел на корточки и прислушался к жужжанию пчел, улыбнулся.
В это время недалеко от него, со стороны высокой акации, послышался стон. Дед напряг слух, повернулся в сторону дерева, осмотрелся, но никого не увидел в спускающихся над хутором сумерках. Пригнувшись, он быстро пошел к акации и там под деревом обнаружил раненого красноармейца. Морозенко нагнулся над ним. Красноармеец лежал на правом боку, лицо его побелело от потери крови, помутневшими глазами он поглядел на деда.
— Дайте пить, — еле слышно протянул он.
Дед вскочил и бегом бросился в хату. Набрал ковш воды, схватил краюху хлеба, сорвал два вышитых полотенца, что были повешены вокруг икон, и побежал к раненому. Он дал солдату напиться, перевязал, как мог, раны на ногах. Когда уже совсем стемнело, он перенес раненого и спрятал его в скирде соломы. Потом позвал из погреба бабку, сводил ее к скирде, показал, где лежит солдат, чтобы она присматривала за ним, а сам, набрав бутылку воды, ушел в поле. К утру он нашел в балочке, заросшей кустарником, еще двоих раненых красноармейцев и оказал им помощь. На другой день дед снова крадучись пошел по полю.
В отдаленном от дороги хуторке уже многие хозяева припрятывали раненых, ухаживали за ними, лечили травами, отпаивали молоком, применяли свои скудные медицинские познания.
Однажды на рассвете нашел дед Морозенко под кустами истекающего кровью Козловцева. “Куда же мне девать его? Других, не очень тяжело раненых, я спрятал у добрых людей. А этого нельзя. Его надо немедленно к доктору”. Пока дед размышлял, сидя на корточках, и разглядывал окровавленного солдата, Козловцев очнулся. Облизал сухие губы, посмотрел на деда черными, воспаленными глазами. Морозенко дал ему воды.
— От шо, голубе, зараз мы з тобою пидемо до дохтура.
Козловцев непонимающе смотрел на старика.
— Кажу, до дохтура пидемо, — старался растолковать дед.
— Что вы, дедушка! — слабым голосом ответил Козловцев. — Мне жить осталось, может быть, один день, а вас немцы поймают со мной и расстреляют на месте. Никуда я не пойду. Что вам без толку погибать из-за меня? Идите, дедушка, а я схожу в рай, гляну, какая там жизнь, — с беспечной улыбкой закончил Козловцев.
— Мовчи, я знаю, шо роблю. А у рай тебе, голубе, не пропустят, дуже чорный.
…Поздним вечером в дом профессора-хирурга Витковича постучали. Профессор, поляк по национальности, высокий, худощавый, с седой бородкой на белом морщинистом лице, в золотых очках, стоял в своем кабинете.
— Пришла моя очередь, — сказал он своей жене, когда услышал стук в ворота. — Третий день, как вступили немцы, и каждый день, каждую ночь хватают людей, сажают в казематы, пытают, расстреливают. Но я же всю жизнь лояльно относился к властям, я, не вмешивался в политику!
Домашняя работница пошла открывать дверь. На пороге кабинета появился дед Морозенко. Он держал на руках бесчувственное тело Козловцева. Профессор облегченно вздохнул, поправил очки и рассеянно посмотрел на окровавленную гимнастерку красноармейца с зелеными петлицами. “Это еще хуже! — думал профессор. — Если я приму советского солдата — не жить мне, не жить моей семье”. Он хотел было отказать, выпроводить старика с раненым из своего дома, но вдруг быстро сбросил с себя пиджак. Засуетился.
— Что же вы стоите? — нервно крикнул он на деда Морозенко. — На стол! Давайте на стол…
Операция была сделана удачно. Морозенко хотел забрать Козловцева сразу же после операции, но Виткович закричал на деда!
— Вы что, с ума сошли? После такой операции! Ему нужен уход, лечение. — Профессор распорядился поставить кровать в ванной комнате и спрятал там красноармейца.
На второй день дед Морозенко привел Ксению — смуглую, синеглазую девушку с родинкой на правой щеке. Морозенко несмело вошел в кабинет профессора, снял картуз, поклонился и сказал:
— Здоров був, земляче!
Профессор как будто недовольно посмотрел через очки в золотой оправе на деда, на девушку с родинкой, стоявшую за широкой спиной деда, и ничего не ответил. Дед помолчал, погладил седую бороду и спросил:
— Як вин себе почувае?
Профессор молчал, о чем-то сосредоточенно думая. Потом поправил очки, молча поднялся со стула и проводил деда с Ксенией в ванную комнату, а сам плотно прикрыл снаружи дверь.
Козловцев лежал на спине, укрытый белой простыней до подбородка, и спал. Морозенко нагнулся над кроватью, прислушался к дыханию больного и повернулся к девушке.