Читать интересную книгу Приговор приведен в исполнение - Владимир Кашин

Услышав все это, Сосновский, конечно, пожалел, что открыл душу первому встречному.

— И все-таки есть для тебя спасенье, — неожиданно заявил парень.

— Что, что? — не понял художник.

— Признавайся в убийстве. Бери на себя. Все равно не выкрутишься, а так хоть вышку не дадут.

— Что за чушь! — возмутился Сосновский.

— Очень просто, — ничуть не обидевшись, продолжал однорукий. — Доказательства все налицо — от и до. Не то что на расстрел, а на петлю хватило бы, хорошо еще, что удавка законом не разрешается. Не часто в наше скучное время такое веселое убийство бывает! Можно сказать: убийство века!.. Как можно скорее выходи на суд со смягчающими обстоятельствами. А будешь упираться, следователь и прокурор такую обвинуху состряпают, дай бог! А признаешься — мороки им меньше, они подобреют и скажут: чистосердечное раскаянье, человек сам признался, осознал, в состоянии аффекта, в порыве страсти и прочее такое. В каждом деле рука руку моет. Ты — им, они — тебе. Закон жизни! А на суде можешь от всего отказаться. Смягчающие останутся, а дознание — фу-фу! Так все умные люди делают!

— Нет, это невозможно! Глупости вы говорите!

— На кон жизнь твоя поставлена, гражданин гнилой интеллигент. Карты сданы в последний раз. Требуй карандаш и бумагу и пиши от всего раскаявшегося сердца. А дадут пятнадцать — отсидишь чуток — и жалобу. Дело на пересмотр пойдет. А там, глядишь, и амнистийка какая-нибудь подкатится.

— Но я же не виноват! — воскликнул Сосновский в отчаянии. — Суд разберется!

— Пока солнце взойдет, роса очи выест, — ухмыльнулся однорукий.

И, запуганный рецидивистом, в конце концов художник написал-таки заявление, где признавался в убийстве…

Сейчас Сосновский со злобой обреченного вспоминал все это, полагая, что его спровоцировал следователь, подославший этого мерзавца. А между тем кольцо судьбы вокруг него, Сосновского, сомкнулось.

Незлобивый и нежный по натуре, он посылал запоздалые проклятия в адрес следователя, прокурора, судей и всего человечества, с которым должен был так нелепо и дико расстаться по вине вершителей правосудия.

Когда-то он думал, что живет на свете не зря: он ведь оставит людям свои картины, которые и после смерти будут напоминать о нем. А теперь ему стало все это безразлично, и, если бы он мог, сжег бы свои картины и плясал бы вокруг этого костра, как дикарь.

21

Подполковник Коваль сразу заметил, что Тищенко в хорошем настроении. Хотя настроение человека, облеченного властью, ни в каких документах во внимание не принимается, однако люди — это люди, и настроение часто играет немалую роль даже там, где действия должностных лиц ограничены строгими рамками, из которых они стараются не выходить.

Коварная штука — настроение. Незаметно влияет оно на ход мыслей, на восприятие окружающего, на оценку явлений и поступков — своих и чужих.

Заметив благодушное настроение следователя прокуратуры, Коваль обрадовался и, как ни муторно было на душе, попытался улыбнуться.

Тищенко усадил подполковника в кресло и сообщил, что по области уменьшилось число тяжелых преступлений и что начальство относит это за счет хорошей профилактической работы следственного аппарата. Ожидаются поощрения и даже награды.

Слушая Тищенко, подполковник подумал, что рано обрадовался: надо было узнать сначала, почему у следователя такое хорошее настроение, ведь сейчас придется нанести удар именно по этому радужному его настроению.

— Степан Андреевич, вы знаете, что Сосновский отказался ходатайствовать о помиловании?

В тюрьме в эти дни Коваль не был и быть не мог: по закону он не имел доступа к осужденному. Но, узнав, что Сосновский не захотел просить помилования, заторопился к следователю, несмотря на то что к разговору с ним не был еще готов, — жизнь художника исчислялась теперь несколькими днями и могла оборваться в любую минуту.

— Знаю, знаю, — ответил Тищенко, и Коваль удивился той легкости, с которой произнесены были эти слова. — Он изверг и чувствует, что это ему не поможет.

— Степан Андреевич, — сердце Коваля забилось учащенно, во рту пересохло, — необходимо сегодня же обратиться к прокурору области. Пусть даст телеграмму генеральному.

— Какую еще телеграмму? — насторожился Тищенко.

— Приостановить исполнение приговора в отношении Сосновского.

Следователь посмотрел на Коваля, словно не узнавая его.

— Вы что, товарищ подполковник? — произнес он наконец. — Что за шутки?!

— Я не шучу, Степан Андреевич. Приговор не должен быть приведен в исполнение, — преодолев волнение, твердо произнес Коваль. — Я убежден, что допущена серьезная ошибка. И больше всех повинен в ней я.

В больших и круглых, как у ребенка, глазах Тищенко появилась растерянность. Полные розовые щеки его побледнели.

— Что за бред! — пробормотал он. — Вы в своем уме?

— Да, Степан Андреевич, я здоров. У меня есть основания сомневаться, что убийца — Сосновский.

— Вот как! Но где же были эти ваши основания раньше, когда предъявлялось обвинительное заключение?! — закричал Тищенко, словно забыв, что именно он безапелляционно отбрасывал какие бы то ни было сомнения Коваля.

Подполковник решил для пользы дела не напоминать ему об этом.

— У вас появились новые факты, доказательства? — спросил следователь, не сводя с Коваля неприязненного взгляда. — Выкладывайте!

— Пока еще нет… Прямых доказательств невиновности Сосновского нет…

— Так какого же черта?! — Тищенко вскочил и забегал по кабинету. — Дмитрий Иванович, — умоляюще произнес он, остановившись рядом с Ковалем, — объясните, пожалуйста, что все это значит?

— Степан Андреевич, — спокойно ответил Коваль, — у меня есть некоторые данные. Это еще не доказательства, и нужно время для проверки. Но если Сосновский будет расстрелян, то… вы сами понимаете… Поэтому исполнение приговора необходимо приостановить…

— Есть приговор областного суда, решение Верховного… Не понимаю, чего вы от меня хотите!.. — Тищенко испытующе посмотрел на Коваля. — Дмитрий Иванович, простите, ради бога, но, может быть, вы переутомились?.. Не молодой же вы человек, много работаете… Знаете что, — уже добродушно закончил он, — а не обратиться ли вам к комиссару насчет отпуска? Путевочку возьмите в санаторий. Отдохните. И у вас исчезнут навязчивые идеи.

— В таком случае я сам обращусь к прокурору области или дам телеграмму генеральному от своего имени.

— Вы понимаете, что говорите? — снова вскипел Тищенко. — Думаете о том, чем это кончится прежде всего для вас?

— Да, понимаю. Но лучше признать ошибку, пока ее можно исправить.

— В чем же ошибка?

— Мне кажется, мы связали себя первоначальной обвинительной версией. И пошли по ложному пути.

Коваль не решался пока рассказывать следователю о двойнике Петрова, о своих предположениях, которые еще ничем не подтверждались и смахивали на домысел. Это могло вызвать у Тищенко обратную реакцию.

Следователь застонал, словно от зубной боли.

— Под какой удар, Дмитрий Иванович, вы ставите меня этой своей необоснованной гипотезой! А себя? Имейте в виду, после такого скандала вам дадут отставку без пенсии.

— Я не могу сейчас думать даже об этом. Я думаю о Сосновском. А вы, Степан Андреевич, разве сможете спокойно жить и работать, если выяснится, что мы, а вслед за нами и суд, допустили ошибку, которая стоила человеческой жизни?

Тищенко сел в кресло. Задумался. Зазвенел телефон. Следователь не обратил на него никакого внимания.

— Но кто же тогда убил? — негромко, словно обращаясь к самому себе, произнес он. — Ведь с самого начала было две версии. У мужа — Петрова — полное алиби, да и мотивов никаких. Человек солидный, управляющий крупным трестом. Вторая версия — Сосновский. Кто же теперь?

— По-видимому, кто-то третий.

— Кто же?

— Пока еще не знаю, — вздохнул подполковник. — Но он будет найден. Я в этом глубоко убежден.

Тищенко подумал, что оперативник пока не располагает ничем. Но неожиданное упорство Коваля тоже озадачивало. Убийца, конечно, Сосновский. Но как же, однако, понять странное поведение подполковника? Что за этим кроется?

— Ну хорошо, допустим, мы приняли ваше предположение, и Сосновский оказался невиновным, а истинного убийцу мы не нашли. Значит, преступление осталось нераскрытым? Ведь никаких других доказательств у нас с вами нет. Над этим вы думали, Дмитрий Иванович?

— Наша задача, и прежде всего ваша, Степан Андреевич, как работника прокуратуры, — не только уголовное преследование, но и защита невиновного. Мы должны быть мужественны и признать ошибку, если она произошла.

— Признать ошибку, — повторил Тищенко слова подполковника. — Если она произошла… Но, по-моему, никакой ошибки нет. Так, кстати, считают все инстанции, не только я. Ни у кого нет ни малейших сомнений. Что ж, по-вашему, вся рота идет не в ногу, один старшина в ногу? Вы ссылаетесь на свое внутреннее убеждение. Основывается оно на расплывчатых гипотезах, на зыбкой интуиции, которая иной раз может привести черт знает куда. А я убежден, что убийца — Сосновский. И, повторяю, не только я, а все, кто так или иначе соприкасался с делом. Причем всеобщее, так сказать, коллегиальное это убеждение зиждется не на смутных догадках, а на прочном фундаменте фактов и улик.