После «Битвы в пути» меня пригласил Мордвинов. Я пришла. Он со мной очень коротко поговорил: «Я не знаю, такая вы на самом деле или просто сыграли эту девочку. Но я вам советую не терять это…» В тот момент я ничего не поняла. Вышла и думала, что он хотел этим сказать. Потом я уже через много лет расшифровала смысл.
Юрий Завадский как-то объявил: «Мы приняли много молодёжи, наши корифеи должны быть наставниками молодых артистов». И Марецкая сказала: «Я беру Талызину!» В театре существовала традиция: когда приходили молодые артисты, мастера – Мордвинов, Марецкая, Бирман, Плятт – выбирали себе подопечных.
Тогда я стала понимать, что у нас в театре есть корифеи, а есть обыкновенные артисты. Звёзды, любимые всей страной, и целая плеяда неизвестных актрис. Сара Брегман, Наташа Ткачёва, Ира Соколова, Нелли Молчадская. Они были моими учителями.
Наташа Ткачёва репетировала со мной «Битву в пути». Атмосфера была потрясающая, очень творческая. Мы репетировали. Ирина Соколова приучила следить за своими руками, лицом. Сара Брегман говорила: «Мы обязательно с вами будем репетировать и петь «Кирпичики». Это романс из тридцатых годов». Я смущалась, объясняла, что не пою. «Неважно, – улыбалась Сара, – споёте, в вас есть что-то такое…» Мы не сделали эту программу, даже не знаю почему…
А как она пела в «Шторме»! Эта, грубо говоря, массовка играла божественно! Крошечные эпизоды артисты делали блестяще. Я сохранила к ним благодарность, уважение. Я видела жертвенное отношение к своей профессии.
Сара Брегман играла на пианино, окончила университет, прекрасно знала английский язык и стала артисткой. И в ней была безумная одержимость к нашей профессии, одержимость к репетициям. Я всё это видела в артистах, которые не были знаменитыми, и поражалась. И училась у них, может быть, даже больше, чем у корифеев.
Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф говорила, что режиссёр тратит тонны слов, и лишь одно вдруг «пробивает» артиста, и он начинает искриться. Надо, чтобы «пробило». Причём совершенно неважно, какой ты артист – начинающий или многоопытный.
Кинопроба. Не прошла
Кинопроба у Германа Алексея. Не прошла, ему же хуже
Меня очень много пробовали в кино. Случалось, не утверждали. Как-то у меня была кинопроба. Пришла молодая энергичная режиссёрша и перевернула всю сцену. Я быстренько перестроилась, потому что понимаю: она – капитан корабля. Пожалуйста, я постаралась сделать так, как она считает нужным. Кстати, я ей дала свою концепцию сцены, но она сказала: «Нет. Это не совсем то. У вас уже всё готовенькое, а мне надо, чтоб вы наткнулись». Точное слово – «наткнуться».
Когда я пришла в театр, я была простодушная и наивная, все ко мне относились хорошо. В театре ценят, когда человек имеет способности. И если ты хорошо относишься к своей профессии, а ещё и способен и талантлив, то в театре многое прощают.
Что бы ни говорили про закулисные интриги и зависть, но в театре всегда ценят профессионализм. Мне одна актриса как-то сказала: «Валя, запомни: тебя всегда простят, когда будут знать твоё отношение к профессии. Вот ты опаздываешь, можешь нагрубить, – но тебя все простят за твоё служение театру». Я и сейчас так считаю.
Сцена – это вечный экзамен. Сколько отдашь, столько и получишь. А бывает, что отдаёшь больше и больше, но ничего не получаешь. У меня были и головокружительные взлёты, когда зал грохотал от криков «браво», и жестокие падения.
Из-за своей несобранности я опаздывала везде и всегда. Это был полный ужас. Из Каретного неслась на Маяковку, куда уже переехал театр, и за четыре минуты долетала. И всё равно опаздывала. Но мне как-то прощали. И однажды, когда я в очередной раз влетела, Александр Дубов – потрясающий был актёр – спросил: «Ну, и какая же причина сегодня?» Я сказала: «Троллейбус сломался». Троллейбусы по моему ходу вообще не ходили. Можно было только пешком.
…Счастье моё было в чём? Комендант Трифоновки по ошибке сделал мне прописку ещё на год вперёд. Так что в Театр имени Моссовета я пришла с московской пропиской. Меня поселили в общежитии в Каретном Ряду. Когда-то здесь был настоящий каретный сарай с толстыми влажными стенами. Там и Бероев жил, и Терехова – вся молодёжь нашего театра. Окна были вровень с землёй, печное отопление. Мне выделили две отдельные маленькие комнаты, примерно 9 метров. В первой – стол и печка, во второй – тахта: матрац на четырёх ножках. Я прожила там шесть лет, лучшие годы своей жизни.
Год пролетел незаметно, и когда встал вопрос о новой прописке, я пошла к Юзефу Исааковичу Сосину, который заведовал всеми хозяйственными делами в театре. Он обещал поговорить со своим знакомым, можно сказать, другом – генералом милиции, который работал на Петровке, 38. Генерала звали Николай Трофимович Сизов. Он согласился мне помочь, но предупредил: «Я должен на неё посмотреть!»
Прописка в Москве – это было очень серьёзно. Всё равно как вытащить счастливый лотерейный билет, даже больше! Мне назначили время, и в десять утра я, принаряженная, явилась в большой кабинет на Петровке, 38. Молодой рыжеволосый улыбчивый генерал на меня посмотрел – и вопрос с пропиской решился. А Сизов впоследствии стал генеральным директором киностудии «Мосфильм».
Мир тесен. Спустя годы, когда я была уже заслуженной артисткой, меня не утверждали на главную роль в картину «Сцены из семейной жизни». Режиссёр Саша Гордон очень хотел меня снимать, но ему навязывали другую артистку. И сценарист Валера Строчков говорит: «Валя, идите к Сизову, вы же с ним знакомы. Скажите, что худсовет вас не утверждает, потому что вы театральная артистка». Я пришла, голос у меня дрожал: «Я хочу вас поблагодарить!» – «За что?» – «Вы когда-то давно прописали девочку из Театра имени Моссовета. Вы сделали это не напрасно. Я стала заслуженной артисткой, но меня не утверждают на роль». Он говорит: «Идите, всё будет нормально…» И меня утвердили на главную роль. Николай Трофимович был немногословный, но дело делал.
Когда я увидела Марецкую, Раневскую, Плятта, я испытала глубочайшее потрясение, потому что они были живые легенды, перед которыми тогда все только благоговели. Помню, что я как-то порывисто встала, каблуки у меня подвернулись, ноги поехали, и я плюхнулась на место. Эта мизансцена случилась сама по себе, но она точно отразила мой трепет перед ними. По-моему, через год пришли Валентина Серова с Серафимой Бирман. Николай Мордвинов – тоже глыба.
В общем, я была в полном, глубочайшем ужасе. И я не ходила по театру, я бегала. И однажды, как обычно, летя куда-то, завернула за угол и бухнула головой в живот Константина Константиновича Михайлова. Он говорит: «Вот, я знал, что это Талызина, я знал точно…» Это было смешно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});