А еще очень остро запомнилось, что, когда нас перевезли на ту сторону – станция Борисова Грива – нам там выдали паек: большую луковицу, кусок хлеба серого. Я вцепилась в луковицу, начала есть, а папа начал отнимать – он очень боялся, что будет заворот кишок. Что у многих и происходило: когда мы ехали в эшелоне до Свердловска 17 дней, то там вообще неописуемо что творилось вдоль путей: кровавый понос был у всех. И все ноги были в нарывах – цинга началась. Но все же нас вывезли.
Голод закончился как только нас по Ладоге перевезли. На каждой станции давали какие-то пайки. Надо было бегать за кипятком. Многие отставали.
А везли нас так: товарный вагон с закрывающимися дверями, посередине дырка – в роли туалета, промерзшие стены и нары. В середине буржуйка, на которой можно было воду разогреть. Умирали и в вагонах люди. Была полная атрофия – ни испуга, ни страха.
Спустя много лет я переехала в Москву, окончила строительный институт, защитила диссертацию, работала в МГУ, работал на «оборонку».
Но хлеб мы никогда не выбрасываем – даже теперь.
Бабуркина (Байкова) Галина Никандровна
Все детдома были очень хорошие!
Бабуркина (Байкова) Галина Никандровна – член Региональной общественной организации воспитанников детских домов блокадного Ленинграда.
До войны в нашей коммуналке жило очень много народу. Когда началась война, люди начали постепенно умирать. В нашей семье были – папа, мама, дедушка, тетя и три сестры. В результате осталась только я с сестрой Тамарой. Когда умерла мама, наша соседка (спасибо ей большое) устроила нас с сестрой в один детдом, иначе мы бы потерялись. Она привела нас к поезду и сказала, чтобы нас эвакуировали только вдвоем. Когда мы приехали в Тюмень, нас стали развозить по селам. Мы приехали в деревню Антипино. Там нас встречают старожилы, смотрят на нас – и плачут, и хлеб нам суют. Мы были худые-прехудые: живот, голова, руки-ноги как спички. Нас местные так и называли «спичка-мордочка».
Потом нас переводили из одного детского дома в другой. Так мы по детдомам всей Сибири и ходили-бродили. Все воспитатели у нас были ленинградские, все очень хорошие. Они так хорошо к нам относились! Они нас всему научили: читать, писать, танцевать, петь, стихи рассказывать, играть на гитаре и балалайке. Таким образом, я с двух до 16 лет была в детских домах. И я не могу пожаловаться! Все детдома были очень хорошие.
Васильев Леонид Георгиевич
Мы чувствовали лицемерие его слов!
Сейчас, когда пишу эти строки, могу судить вполне осмысленно о прожитом и пережитом, хотя, признаться, сделать это очень непросто. Воспоминания о страшных картинах в блокадном Ленинграде не могут оторвать от воспоминаний о счастливейших днях, проведенных до войны и после ее победного окончания в самом красивом городе мира – центре российской культуры, науки и искусства. В результате сопоставления этих воспоминаний возникает предельно контрастная картина жизни города, которая дает приблизительное представление об ужасах блокадного периода, о мужестве и героизме ленинградцев, не сдавших город врагу. Поэтому начну с самого начала.
В Ленинграде мы жили с 1930 года, когда отца перевели туда на работу из Старой Руссы, где я родился в 1920 году. Старая Русса – один из древнейших городов России, первое упоминание о нем относится к началу ХII века. Там же окончил два класса школы и приобрел первых друзей, в их числе самого близкого друга – Георгия Левцова. Он погиб в первые месяцы войны под Ленинградом, но перед уходом в бой успел в августе 41 года навестить меня в ленинградской квартире – в д. 22/14 по ул. Правды, что на углу Звенигородской.
Улица Правды (бывшая Кабинетная) – одна из первых улиц города, возникшая одновременно со строительством на ней Священного синода. На углу Звенигородской и ул. Социалистической (бывшая Ивановская) расположена школа № 321, в которую меня приняли в 3-й класс. Мне очень повезло – там преподавали учителя, хранившие лучшие традиции 1-й петербургской гимназии, построенной в 1817 году. Об этой школе-гимназии Гнедич, который учился там, написал известную «Книгу жизни». В школе учились многие известные люди, в их числе Всеволод Вишневский и поэт Роберт Рождественский.
С 8-го класса всех перевели во вновь построенную образцовую школу имени академика Павлова, что расположена на ул. Бородинской. В школе большое внимание уделялось эстетическому воспитанию учеников, приобщению их к ленинградской культуре. Над школьным хором шефствовал композитор И. Дунаевский. Институт мозга имени академика Павлова организовывал нам экскурсии по своим лабораториям, где мы видели собак и обезьян с вживленными в их мозг электродами. Там же нам показывали макет мозга В. И. Ленина.
В этой школе я приобрел друзей – преданных и незабываемых. С Василием Городничиным мы дружили до его ухода в 41 году на фронт – сразу после окончания второго курса 1-го мединститута. Он погиб в лесах Карелии, воюя в составе лыжного десанта. С Олегом Фишером – талантливым живописцем – дружили до начала войны. Его вместе с родителями – коренными ленинградцами – выслали как немцев в Зауралье, откуда он не вернулся.
С Володей Федотовым, который писал прелестные стихи, мы расстались в первые дни войны, с которой он не вернулся. Мне повезло с Володей Доломановым, который пережил всю блокаду и после войны создал ультрасовременную кинофотолабораторию в институте, которым было поручено руководить мне. Теперь нет в живых и этого друга. Одним из моих ближайших друзей был сосед по квартире Владислав Томашевич. Это он – житель Ленинграда в третьем поколении – познакомил меня с дворцами и парками пригородов Ленинграда. За школьные годы мне посчастливилось побывать на галерках знаменитых академических театров города, быть зрителем первого в городе джазового концерта Леонида Утесова, побродить по музеям Ленинграда.
Закончив школу с «золотым» аттестатом, я получил право быть принятым в любой вуз без вступительных экзаменов. Но в Институт гражданской авиации меня не взяли – подвела болезнь сердца, не прошел медкомиссию. По совету школьного товарища Д. Зайцева подал документы в один из престижных вузов страны – в Ленинградский кораблестроительный институт (ЛКИ), где тогда читали лекции выдающиеся ученые и педагоги, в том числе и основатель корабельной науки – академик Алексей Николаевич Крылов. Не все они пережили блокаду. При эвакуации, не доехав до Вологды, умер от дистрофии проф. Н. Заботкин, читавший курс теоретической механики. Погибли и другие.
Как праздник встретил 1 сентября 1939 года. Учеба захватила меня. Однако юношеский пыл к знаниям был охлажден известием о призыве студентов первых двух курсов в армию. В тот день – 1.09.39 г. в Европе началась Вторая мировая война. Учеба была заброшена. В конце ноября нас повели на призывную медкомиссию в клуб им. Газа. Без замечаний прошел всех врачей, но терапевт завернул меня, поставив диагноз «недостаточность митрального клапана», после чего я был признан годным к нестроевой службе и отправлен в институт продолжать учебу. Из группы нас осталось трое ребят: Евгений Павлов, Карл Янович Маркс и я. Осталась и одна девушка, Соня Кокош, но она вскоре поступила в авиационное училище, окончив которое летала на боевых самолетах, была награждена орденами.
В ЛКИ объявили дополнительный прием, на курс пришли почти одни девушки. Женя Павлов пережил блокаду, был эвакуирован, окончил ЛКИ, работал в ленинградском ЦКБ. Карл Маркс не был эвакуирован, окончил юрфак Ленинградского университета, был направлен в Эстонию, где позже занимал должности заместителя министра юстиции Эстонии, заместителя генерального прокурора республики. Наша дружба продолжалась всю их жизнь.
После вступления наших войск в Польшу, после присоединения к СССР Эстонии, Латвии и Литвы, мы понимали, что дела подошли к краю военной пропасти, но все же еще не возникало ощущения неотвратимости катастрофы. Когда же 14 июня 41 года, за восемь дней до начала войны, появилось печально известное сообщение ТАСС, в котором делалась безнравственная и губительная по своим последствиям попытка обмануть себя, народ и армию, то тревога достигла апогея. Стало ясно, что война уже началась, хотя Сталин еще и пытался этим заявлением уверить Гитлера, что мы не хотим войны, и более того – давал понять, что мы к ней и не готовы!
Еще 1 мая я шел в колонне ЛКИ на первомайскую демонстрацию. Шел снег. Когда колонна вышла на Исаакиевскую площадь, то мы увидели на крыше консульства Германии флаг фашистской Германии: в белом круге в центре красного полотнища чернела свастика. Этот символ фашизма возвышался над колоннами демонстрантов и был прямым вызовом самой идее демонстрации. В речи командующего Ленинградским военным округом ни слова не было сказано об обеспокоенности, о возможной угрозе со стороны фашизма, как будто их и не было.