Читать интересную книгу Блокада Ленинграда. Народная книга памяти - Коллектив авторов

Букуев Владимир Иванович

Над ленинградом стояло зарево от горящих продуктов

Владимир Иванович закончил Ленинградский военно-технический техникум по специальности «радиоэлектроник», отучился в Ленинградском зенитно-артиллерийском военном училище. В 1959 году закончил Киевскую академию противовоздушной обороны Сухопутных войск по специальности «инженер по радиоэлектронике». После окончания академии преподавал в ней 20 лет на должности старшего преподавателя. 30 лет прослужил в Советской армии, вышел в отставку с воинским званием инженер-полковник. Кандидат технических наук, доцент, участник боевых действий. Пишет стихи и песни. В настоящее время проживает в Киеве.

Я, Букуев Владимир Иванович, родился в городе Ленинграде 17 июля 1931 года в семье служащего. Мой отец Букуев Иван Васильевич ушел на фронт 23 июня 1941 года и воевал всю войну. Я, моя мать Букуева Наталья Петровна и моя младшая сестра Татьяна не эвакуировались, хотя у нас была такая возможность. Мы жили в Выборгском районе вблизи Финляндского вокзала, в Ломанском переулке, с нами в квартире проживала моя тетя, которая была моей крестной матерью, и моя бабушка.

Блокада Ленинграда продолжалась 900 дней: с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, два с половиной года. В памяти хорошо сохранились все ужасы блокадной жизни. Я и моя сестра выжили в блокаду благодаря нашей матери, которая была мудрой и энергичной женщиной.

Июль и август 1941 года мы жили в сельской местности под Ленинградом, пили много молока и ели собранные в лесу ягоды, особенно землянику. Это помогло в дальнейшем нам выжить в блокаду.

8 сентября 1941 года немцы разбомбили крупные продовольственные Бадаевские склады, и трехмиллионное население города было обречено на голодное вымирание. Над Ленинградом стояло зарево от горящих продуктов. Я хорошо запомнил это событие, поскольку был день именин моей матери.

До начала блокады мы успели сделать небольшие запасы муки, крупы, сахара и овощей (три ведра картошки и три ведра квашеной капусты), мать сварила ягодное варенье. Съедая понемногу, нам удалось растянуть этот запас продуктов на полгода, с ноября по май.

В комнате, где мы жили, было тепло, так как в квартире стояла печь, и в подвале дома всегда имелся большой запас дров. Еду – жидкую похлебку без жиров и мяса – варили в солдатском котелке в печке, разжигали самовар и постоянно пили горячий кипяток. Тепло в комнате и наличие горячей воды очень помогли нам выжить.

У нас с матерью в результате длительного голодания началась дистрофия. Помню, как пугало меня мое отражение, когда я смотрел в зеркало. Я выглядел маленьким тощим старичком с глубоко ввалившимися глазами и скулами, с висящей на лице, руках и даже на пальцах кожей. Через кожу отчетливо проступали кости. Однажды в конце декабря 1942 года, вынимая котелок с похлебкой из печки, я сильно обжег руку о раскаленную дверцу. В городе не было лекарств, а я был истощен, так что ожог не заживал полгода, а шрам, «блокадное клеймо», остался на всю жизнь.

Особенно страшной, голодной и холодной была первая блокадная зима 1941 – 1942 годов, когда норма хлеба на одного блокадника с ноября составляла в сутки 125 грамм для детей и иждивенцев, 250 грамм для рабочих. Другие продукты мы почти не получали. В январе 1942 года суточную норму хлеба увеличили на 75 грамм, узнав об этом, я плакал от радости.

Тетя Маруся, родная сестра матери, и бабушка Наташа жили в других комнатах нашей квартиры и питались отдельно от нас. У тети был гораздо больший запас продуктов, но с нами она не делилась и в отличие от нас не голодала. Она работала старшим дворником при домоуправлении и имела существенный доход (в это время умирали целые семьи). Мои родные по отцу, тетя и дядя, который был моим крестным, работали на хлебозаводе и поэтому не голодали, но за всю блокаду ни разу не помогли нам продуктами питания.

31 декабря 1941 года наша мать откуда-то принесла домой маленькую елку. Мы установили ее в нашей комнате и нарядили самодельными елочными игрушками, сохранившимися у нас с довоенных лет. На ветвях елки укрепили маленькие свечи в специальных елочных подсвечниках, похожих на бельевые прищепки, – об электрических елочных гирляндах тогда еще не имели представления. На елку мы также повесили несколько маленьких кусочков хлеба и сахара. Ровно в полночь мать зажгла на елке свечи, и мы встретили Новый год, выпив горячего кипятка и съев свои порции хлеба и сахара, висевшие на елке. Свет горячих свечей разогнал сумрак от слабо горящей коптилки – привычного осветительного прибора блокадного времени. Коптилка представляла собой зажженный маленький фитилек, опущенный в баночку с керосином. В комнате стало светло, а на душе радостно. Но хотя окно комнаты было зашторено маскировочным затемнением, чтобы свет из комнаты не проникал на улицу, мы вскоре погасили свечи, чтобы сохранить их на будущее, и комната опять погрузилась в сумрак. Вскоре я и мать заснули. Это была первая блокадная ночь, которая прошла спокойно, без бомбежек и обстрелов. Последующие новогодние ночи проходили так же спокойно, хотя в течение 30 месяцев блокады немцы систематически бомбили и обстреливали Ленинград.

23 февраля 1942 года по радио объявили, что наступил День Советской Армии, и на улицах были вывешены флаги. На улице я увидел лошадей, запряженных в сани, на них лежали мешки с продуктами, которые везли на продовольственный склад, расположенный вблизи нашего дома. Вдруг я заметил, что из некоторых мешков высыпаются крупинки пшенной крупы. Тогда я быстро принес из дома стакан и столовую ложку и, ползая на коленях за лошадиным обозом, стал ложкой собирать крупинки пшена. Мне удалось собрать полстакана, и я принес свою драгоценную добычу домой. Мы сварили в печке в солдатском котелке пшенный бульон и с удовольствием съели. После этого я и мать стали мечтать, как после войны мы будем досыта есть пшенную кашу с подсолнечным маслом.

Я написал следующее четверостишие:

Я жил в военном ЛенинградеИ голодал тогда в блокаде,Боясь голодной той беды.С тех пор я славлю культ еды.

Зимой 1941 – 1942 годов жители Ленинграда ели все, что было можно съесть: технические масла, олифу, специи, вазелин, глицерин, всевозможные отходы растительного сырья (кожуру от подсолнечных семян), мучной клей от обоев, переплетов книг, вываривали кожаные ремни и даже меховые шубы и шапки. Съели всех канареек, попугаев, кошек и собак. Были зафиксированы случаи людоедства – я неоднократно видел на улицах города человеческие трупы с отрубленными ягодицами, а на черном рынке продавали студень из человеческого мяса. И, даже зная это, люди покупали его.

Однажды весной 1942 года мать купила нам на черном рынке три блина по 25 рублей за штуку. Черный рынок в Ленинграде работал всю блокаду, там можно было купить что угодно, но цены были очень высокие. Блины были белоснежные, но толщиной с бумажный лист. Они оказались очень вкусными и прямо таяли во рту. Я отрывал маленькие кусочки от своего блина, клал в рот и подолгу сосал, пока кусочек полностью не растворялся. Незадолго до этого случая мать испекла нам оладьи из вымоченного горчичного порошка. Оладьи были очень горькие, но с большим трудом мы их все же съели.

Транспорт в городе не работал. На улицах не было освещения, в дома не подавалась вода, электричество и паровое отопление, канализация не работала. Для отправления естественных надобностей пользовались ведрами, а нечистоты сливали в канализационные люки во дворах домов. Воду для приготовления пищи возили на санках с Невы за несколько километров от дома, для умывания растапливали снег, собранный на улицах.

Для пополнения запаса дров ломали заборы, сжигали домашнюю мебель и паркет. Жители, имевшие паровое, а не печное отопление, устанавливали в комнатах маленькие железные печки с отводом дыма через трубу в форточку – буржуйки. Буржуйки практически не сохраняли тепло и не обогревали помещение, а только давали возможность согреть воду.

Вой летящих при артобстрелах фашистских снарядов и грохот взрывов сохранились в моей памяти навсегда. При бомбежках содрогалась земля и стены зданий. Я неоднократно помогал взрослым тушить зажигательные бомбы, сброшенные с немецких самолетов во двор нашего дома, поднося песок.

В дом, где я жил, попал снаряд и разорвался под окном нашей комнаты. Осколками были изрешечены все стены и потолок, пол засыпало битым стеклом и землей, а раму взрывной волной забросило на середину комнаты. Мы чудом остались живы и невредимы, поскольку спали у стены.

В этот период в подвале нашего дома и на улицах нашего города я видел большое количество окоченевших, занесенных снегом трупов, которые не убирали до весны. Много трупов лежало в неотапливаемых квартирах – вымирали целые семьи. Весной силами оставшихся в живых ленинградцев была организована уборка всей территории города, и все трупы были похоронены.