себя мыслями. Китти осталась лежать в братской могиле, в одном из парков Генгага. Он сам положил её тело в огромную яму, в которой, волей случая должен был оказаться сам. С тех пор Чак несколько раз пытался покончить с собой, но так ни разу и не смог. Никак не хватало воли и силы для спуска курка. И каждый раз свою боль и страх капитан заливал алкоголем, и чем больше его было, тем лучше ему спалось. Ведь только во сне ему удавалось быть рядом с ней. Погружаясь в пьяный бред, он вновь мог слышать её голос, держать её руку и целовать её губы, но каждый раз наступало утро и похмелье. Мерзкий ему мир был громким, противным и бессмысленным.
После Генгага он около месяца просидел в распределителе, где его допрашивали и устанавливали личность. Лишь после свидетельств нескольких, бывших сослуживцев по горохране ему вернули звание и имя, а после отправили на временное место службы в госпиталь, где он подносил и относил бинты и медикаменты, периодически поворовывая обезболивающее, от которого был зависим. После окончательного перемирия его демобилизовали и, выплатив скудное жалование, отправили домой, как военного пенсионера, более непригодного для воинской службы, в связи с травмами.
Так он и следовал попутными поездами, да машинами обратно в Муринию в надежде найти там хоть кого-нибудь из знакомых, кто смог бы его приютить. К тому же он считал своим долгом, навестить родителей Орена, ведь тогда, в горящем Брелиме, он пообещал, что расскажет им, каким прекрасным человеком был их сын.
К вечеру у вокзала собралась огромная толпа. Было шумно, все галдели и кричали, торопились и ворчали. На путях стояли три поезда с десятком вагонов каждый, у привокзальной площади активно торговали местные жители, пытаясь продать солдатам, уезжающим домой всё, что могло стоить хоть сколько-нибудь. Чак отбивался от надоедливых торгашей, утверждая, что не нуждается ни в носках, ни в радиоприёмниках, ни в постельном белье. До отправки было ещё пару часов. И вот, наконец, отбившись от последнего, что со слезами умолял капитана купить хоть, что-нибудь, он прошёл к зданию вокзала и присел отдохнуть на ступеньках. Как откуда-то из-за плеча раздался тихий, писклявый голосок.
– Дяденька, дяденька, а у вас покушать есть? Я уже неделю ничего не ела!
Обернувшись, Зит увидел маленькую девочку лет семи. Она стояла в оборванной куртке с засаленными рукавами, на ногах были чёрные от грязи колготки и военные сапоги, вдвое больше её ножки. Девочка смотрела на Чака большими голубыми глазами с длинными ресницами, её щеки были красны от прохлады, а губы обветрены, грязные волосы свисали сосульками до плеч.
– На, возьми пару кусков хлеба, он не очень свежий, я и сам свежего сто лет не ел, бери девочка.
Он достал из кармана два куска чёрствого хлеба и протянул девчонке, та с жадностью накинулась на них, но ела так, что даже крошки не упало. Чак смотрел на неё и улыбался, впервые со смерти Китти.
– Родителям оставь! – сказал он ей.
– А у меня нет, дяденька, родителей. Я бродяжка, меня так называют.
– А где родители-то? Где мама с папой?
– Солдаты убили, а меня не поймали, я маленькая, поэтому и не поймали. Спасибо вам, дяденька.
– Кушай.
– А куда вы идёте? – с набитым ртом спросила девочка.
– Домой.
– А у меня дома нет.
– И где же ты живёшь, деточка?
– Где придётся, то в подвале, то на чердак заберусь, а ещё у меня есть целый танк, дядя! Я там тоже ночую, а ещё там есть бомбы, я их боюсь, они людей убивают, но пока они спят и я могу рядом поспать.
– Танк – это плохое место для сна. Да и ты совсем маленькая, чтобы играть в танке, это плохая вещь, танки людей убивают.
– Танки убивают людей, если в них есть солдаты, а в этом нету, там только бомбы, а они спят без солдат.
– Тоже верно. Но всё равно у тебя должен быть дом, ну хотя бы приют сиротский. Неужели у вас тут нет приюта для таких, как ты?
– Нет дяденька, нас много, мы живём где придётся, ходим побираемся, иногда нам дают еду добрые люди, вроде вас. Спасибо вам ещё раз.
Чак смотрел на невинное дитя, что стало сиротой. Ему стало очень жаль девочку, но в кармане были только сигареты, а во фляжке водка. Дать было совсем нечего, а малышка та была такой худой и грязной, что едва ли протянет ещё пару месяцев. И тогда он спросил её.
– Я еду поездом в город Грета, а оттуда в Муринию. Мне в вагоне выдадут паёк. Поехали вместе, я поделюсь едой. Мне много не надо. А в Грете я могу попробовать отдать тебя в какой-нибудь приют. Раз уж здесь нет дома для тебя.
– Правда, правда? Вы меня не обманываете? – удивилась девочка.
– Правда. Я совсем один, мне скучно. Поехали вместе, раз уж здесь у тебя нет дома.
– Спасибо! Спасибо! – девочка радостно кинулась ему на шею и обхватила её своими слабенькими, тощими ручками. Чак обнял её в ответ. – Я буду мало есть и не буду вас отвлекать. А в том городе точно есть дом для меня? Правда? Вы мне поможете?
– Я постараюсь.
– Меня зовут Миа! А вас?
– Чак Зит.
Так и отправились они в Грет, вдвоём, на солдатском поезде. Чак поделился с ней пайком, что был выдан при входе, девочка с удовольствием его слопала, но всё равно осталась голодной. Он не был уверен, что сможет помочь бедняжке, но теперь у него появилась хоть какая-то цель, помогающая ему двигаться вперёд. Путь занимал двое суток и всё это время Миа безостановочно болтала, задавая самые разные вопросы. Как оказалась она почти не помнила своих родителей, лишь только образы остались в её памяти. Мама была высокой и красивой, а папа толстым и добрым, даже имён не осталось в её голове. Когда-то давно, когда муринцы с боем проходили по этому городку, несколько солдат ворвались к ним в дом и то ли наживы ради, а может и просто от злости и безнаказанности убили всю семью, кроме Мии, которая гуляла во дворе. Девочка запомнила лишь мёртвых родителей, лежавших в крови на полу. А потом она стала одной из сотни беспризорниц, что шатались из дома в дом, воруя и попрошайничая. Чак пытался с ней разговаривать, но не умел найти контакта с маленьким ребёнком, ведь не имел ни малейшего опыта с ними. Хотя ему