Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

— Вот мы и пришли, — говорит Довицио, и это чудесно, но слишком поздно.

Прато. Опять.

— Куда? — спрашивает Биббьена. — И к чему?

— К нему, — отвечает Довицио, указывая на неприметную каморку сбоку, настолько узкую, что в ней едва помещается скамья, проходящая вдоль стены. Выражение лица у Папы совершенно отсутствующее. — Ваше святейшество? Мы вас не утомляем?

— Нет-нет, вовсе нет. — Он легонько трясет головой, собираясь с мыслями. — Нет, это очень интересно и поучительно. Очень хорошо, дорогой Довицио. Полагаю, это и есть «сюрприз» для меня?

— Разве он не само совершенство?

На каменной скамье сидит старик, понемногу отхлебывающий из оловянной миски, подаваясь вперед для каждого глотка, совсем чуть-чуть, так что Лев, наблюдающий, как округлость его спины то почти касается стены, то — добрую секунду или две спустя — почти ее не касается, вспоминает о механизме умных водяных часов, построенных для его отца. Парализованная укосина нависала, затем подрагивала и наконец легонько касалась стержня, чтобы вызвать то или иное действие. Нерешительность той штуковины — вот что сводило с ума. В конце концов Пьеро разбил ее вдребезги, и оба они были несказанно этому рады.

— Совершенство? Что ж, Довицио, я совсем не уверен, что сумел бы додуматься до такого определения без твоей помощи. Взять, к примеру, его бороду…

— Спутанную, неухоженную, неровно подстриженную, если подстриженную вообще, грязную и, ко всему прочему, вероятно, кишащую вшами.

— Да, и он очень исхудал, едва ли не изнурен. Что до его лохмотьев, то давай договоримся на них не задерживаться.

— Их грязь и вонь побуждают меня всецело разделить ваше мнение. Давайте обойдем их молчанием и двинемся к резко выраженному хрипу в легких или, если вам будет угодно, к кашлю, который, кажется, сопровождает малейшее его движение, или…

— Может быть, позже, — перебивает Лев, поскольку смутное любопытство теперь сильнее тающего удовольствия от диалога. — Теперь мне хотелось бы знать, кто он такой.

— Это один из просителей, — отвечает Довицио, меча в Биббьену быструю заговорщицкую ухмылку. — Я нашел его сегодня утром у ворот двора Сан-Дамазо.

Старик, который до сих пор не показывал, что интересуется их словами или вообще их слышит, отрывает от губ миску и осторожно ставит ее на скамью. Он, однако, не меняет выражения лица и не поворачивается, чтобы посмотреть на троицу, сгрудившуюся в узком дверном проеме, чтобы его рассмотреть. Вместо этого он складывает руки у себя на коленях и устремляет взгляд на стену напротив.

Лев хмурится. Не то чтобы ему неприятно время от времени обнаруживать, что кто-то относится к нему без должного почтения. Нет, он не расстроен, но, вероятно, озадачен отсутствием у старика какого-либо любопытства, а также тем, что скрывается за этой демонстрацией. Они явно потешаются над ним, но как именно? Лев чувствует, что терпение его иссякает.

— Ума не приложу, Довицио, в чем ваш интерес к этому седобородому старику. Зачем он здесь?

— Мой интерес? Это ваш интерес, ваше святейшество.

При этом Биббьена не может удержаться от смешливого фырка. Лев вот-вот выйдет из себя. Сегодня был нелегкий день… Потом его осеняет. Эта грязь. Эти лохмотья. Вся эта болтовня насчет «сюрприза»… Так, понятно. Он глубокомысленно кивает и поворачивается к ним двоим, расправляя плечи так, чтобы каждый из них мог по-дружески взять его под руку. Что они и делают.

— Это, — провозглашает он с абсолютной, фатальной убежденностью, — Россерус.

Секунду они глазеют на него с застывшими лицами. Потом оттаивают и начинают смеяться: за серией носовых взрывов следуют несколько полузадушенных иканий, быстро переходящих в громогласные раскаты хохота — до боли в боках. Вскоре Биббьена уже должен прислониться к стене, чтобы удержаться на ногах. Довицио вынужден сесть, неважно, стена там или не стена.

— Россерус! — Довицио хватает ртом воздух между приступами смеха. Смотрит на сидящую фигуру. — Россерус? Он? — Еще больше смеха. — О боже, ваше святейшество… Это не Россерус. Это вы…

— Чтобы посадить… — пробует объясниться Биббьена, но давится хохотом.

— Его на… — делает попытку Довицио, прежде чем смех затыкает ему рот.

— Платформу. Над фонтаном. Завтра. Надеть на него тиару. И все такое, — говорит то ли один из них, то ли другой, то ли оба по очереди.

Парочка почти успокаивается, но опять принимается за свое, когда Лев обиженно заявляет, что он, по правде говоря, знал обо всем с самого начала и лишь притворялся, что не знает, желая их повеселить. Потом он портит все еще больше, предлагая новую тему для разговора («Ладно, друзья мои, а что вы скажете насчет этих крыс Нерони?») в явной и неуклюжей попытке отвлечь кардиналов от их задачи, которая состоит в том, чтобы над ним смеяться, — а для чего же еще нужны кардиналы? Их насмешки во множестве прыгают и скачут по пустым коридорам, медленно превращаясь в хихиканье и сдавленное прысканье.

— Поскольку он должен стать мной, я хочу с ним поговорить, — провозглашает Лев, чем вызывает у парочки легкое недоумение.

Он начинает протискиваться через узкий вход. Сама каморка немногим шире, ее пол образуют всего три каменные плиты, уложенные впритык. Живот Льва просовывается в проем. Не прибавил ли он в обхвате за зиму? Солидное брюхо помогает удерживать равновесие. Устойчивость связана с центром тяжести, особенно при охоте. Взять хотя бы Боккамаццу, хотя у того столь же изрядная срединная часть обнаруживается несколько выше. Скорее в области грудной клетки… Лев все еще пытается пробраться сквозь дверной проем. Может быть, если воспользоваться одной рукой в качестве рычага для этой, а другой запихивать этот бугор внутрь… Да.

Старик не шелохнулся. Он и вправду воняет, отмечает Лев, но этот запах скорее заплесневелый, а не едкий. Волосы у него действительно спутаны, борода испачкана и волокниста, но он не седой — во всяком случае, не от природы. Не посыпал ли кто ему голову пеплом? Время от времени, когда Льву бывало скучно, он из какой-нибудь укромной точки наблюдал за грубыми выходками просителей, ожидавших во дворе Сан-Дамазо, за их жестокими шутками и проказами. Так или иначе, «седобородый» старик на самом деле светловолос. Он стоит перед Львом и ждет.

— Встань, старик, — командует Биббьена из дверного проема.

После этого существо поворачивает голову, за чем следует приступ обещанного кашля, мучающего старика с минуту или около того, а на смену ему приходит опять-таки обещанный хрип в легких.

— Ему необязательно вставать, — говорит Лев Биббьене. Кардинал пожимает плечами.

И вновь — ожидание. Очень неловко стоять вот так, на расстоянии вытянутой руки, когда на тебя не обращают никакого внимания. Обычно к этому времени любой припал бы к его ступням или, по крайней мере, к краю его моццетты. Положение становится неуправляемым. Ничего не понимая, он озирается. Обдумывает разные возможности. Принимает решение.

— Сын мой, — обращается он к слабоумному, как видно, существу.

Старик поднимает лицо на голос сверху, и Лев впервые замечает, что он на самом деле не так и стар — вряд ли старше его самого. А потом — странная неподвижность запрокинутой головы и взгляда, сфокусированного на ком-то, кто, кажется, отделился от самого Льва, на Папе-призраке…

— Да он слепой! — восклицает Лев.

— Разве я об этом не упоминал? — отзывается Довицио из-за его спины.

— Он не понимает, кто я такой, — продолжает Лев и снова смотрит вниз, на этот раз более сочувственно. — Сын мой, я — твой Папа.

Тогда не столь старый старик, похоже, обнаруживает его присутствие. Глаза его, хоть и мертвые, расширяются, лицо расслабляется, и по нему разливается выражение, которое можно счесть недоуменным, изумленным или даже радостным. Льву не суждено определить это нечто, обещанное ему и тут же отнятое, потому что в следующее мгновение лоб старика прорезают морщины, лицо его тяжелеет, и мимолетная беззащитность замещается смирением. Голос его, когда он заговаривает, оказывается на удивление ясным.

— Это неправда.

Довицио фыркает — а может, это Биббьена. Лев в оцепенении смотрит на старика, не обращая на них внимания. Он кладет руку ему на плечо.

— Это правда, — настаивает он. — Я — твой Папа.

Но сидящий на скамье больше не обращает на него внимания. Он, кажется, приходит к какому-то неутешительному умозаключению. Его ответ, если это можно считать ответом, звучит устало и обреченно.

— Надо мной уже достаточно насмехались.

Галька, деревянные стружки, яблочная кожура, сухой лошадиный навоз, ржавые гвозди, ореховая скорлупа, дынная кожура и плевки. Таковы были предметы и субстанции, чаще всего появлявшиеся в его чаше.