— Верно, в церкву ходим, так небось слышали, — раздалось из толпы.
— Так и здесь почитай все то ж, — не унимался Капитоний.
— А ну, не замай, — грознее надвинулся на него Акиншин. — Не мешай народу правду знать, не то… — и он бросил в сторону дъячка угрожающе красноречивый жест.
— Да какую ж правду, люди добрые, — завопил тот, понимая, что ничего другого не остается. — Да ить никакого такого князя Лютого и вовсе нет. И отец Никодим, и я, грешный, говорили вам об том незнамо сколько, да хоть в прошлое воскресенье, после обедни, нешто забыли?
— Не забыли, — мрачно подтвердил кто-то, заглушая писклявый крик дъячка сиплым басом.
— Ну, и де теперя твой отец Никодим? — подвернул бойкий бабий голосок, — небось, не проспался еще после вчерашенго.
— И де ему быть, — заметил сиплый бас, — коли до дому не донесли добрые люди, так и храпит в канаве.
По толпе прокатились разрозненные смешки, угрожая вдруг совершенно разрушить тягостную атмосферу, до сих пор висевшую над собранием. Слепец Лука, словно только сию минуту поняв, что его больше не слушают, оборвал еле слышное бормотание и неловко откинул вбок тяжелую, подрагивающую на тонко изогнутой шее, взлохмаченную голову. Акиншин, нахмурившись еще больше, вышел на самый край верхней ступеньки, и повернул бешенно засверкавшие глаза прямо на Капитония.
— Да и не было его никогда, то исть, этого самого Князя, не было, — предпочитая откровенно не обращать внимания ни на разгневанного трактирщика, ни на порочащие отзывы об отце Никодиме, снова взвизгивая и будто бы слегка подпрыгивая, закричал дъячок. — Так от кого нам отрекаться и как, то исть, мы спасемся, если и так, и этак по ихнему выходит, тьма? А? А потому, не может того быть, православные, истинно говорю вам. Не верьте.
— Коли нет Князя, то кто ж тогда есть? — неосторожно раздалось из взволнованной людской гущи.
— Как кто, как кто? — почти обрадовался Капитоний. — А сатана-то, истинный то князь тьмы как же? Вот он и есть настоящий враг человеческий, он и есть причина всем нашим, то исть, страданиям.
— Врешь, — зарычал Акиншин, притопнув ногой и, почувствовав позади неторопливую подмогу — топот грубых сапожищ и сивушный запах. С явным облегчением он спихнул с крыльца прямо на людей двух здоровенных половых в подпоясанных косоворотках. Эти ребята с квадратными спинами и круглыми затылками, точно упреждая хозяина, пошли, ни чем не стесняясь, отталкивая по сторонам зазевавшихся мужиков. Капитоний, увидав их потные лица, лоснящиеся смачным торжеством предстоящей расправы, как-то вдруг затих и зашнырял по сторонам бегающими глазками.
— Чтой-то тогда прежде, хоть в прошлом годе тебя с отцом Никодимом не было слышно? — пробурчал кто-то, безжалостно отодвигаясь подальше от дъячка.
— А не он ли в запрошлое лето, когда родилась добрая рожь, во всю нахваливал князя-батюшку? — послышалось рядом.
Капитоний сник, и почуяв вокруг расходящийся холод, залепетал в полном отчаяньи:
— Не было того, не было, перепутали вы что-то, грех вам… и мы с отцом Никодимом всегда для вашей же пользы…
XIX
Его не слушали. Здоровяки Акиншина, подобравшись вплотную, легко с наслаждением прикидывали в уме, как спустя пару минут затрещит раздавленная под их ударами хрупкая острая переносица и захлебнется, забулькает кровью жидкое дъячье горло. Капитоний метался глазами по кругу, угадывая нутром что-то похожее, тяжкое. Холод вокруг становился отчетливей и даже откинутая вбок и чуть подрагивающая голова слепого Луки, казалось, обращала свои выпуклые бельма не в ему одному ведомую темноту, а видела перед собой все ту же, свежую от крови картину: сбитую с ног распластанную в пыли тщедушную черную фигурку, запрокинутое кверху искаженное лицо, стиснутые в безмолвной боли, кричащие о пощаде глаза. Половой Акиншина уже потянул за грудки по-птичьи затрепетавшего Капитония, как в толпе что-то сильно двинулось и все услышали с раздельной ясностью прозвучавшие в тишине слова:
— Оставьте его.
Йоханс не мог этого предвидеть. Зная всегдашнюю безоговорочную, почти запрограммированную, отстраннность Аболешева, его брезгливое безразличие к этим, как он однажды определил «протохомо, хомо копошащимся», ни в какой предварительной схеме гард Высокого наместника не мог просчитать подобный поворот событий. Отклонение от обычного поведения было слишком вопиющим, перечеркивающим разом любые схемы-прогнозы. Все что он успел сделать — проследить за передвижением Аболешева через толпу. Почему благородный Рэй решил двинуться туда, для чего ему понадобилось покинуть относительно безопасное место и вмешаться в совершенно ненужное ему, мелкое происшествие, заступиться за какого-то странного жалкого человечка? Зачем, вмешиваясь, надо было столь безрассудно расходовать и без того иссякающую энергию? Вопросы, все равно не находившие ответов в мозгу, механически настроенном на определенную данность. К тому же, Йоханс был не в силах управлять поведением благородного Рэя. Тот имел полное право вести себя так, как считал нужным. Гард мог лишь недоумевать про себя, отыскивая хоть какое-то объяснение его бессистемным поступкам, но ни на секунду не смел уклониться от выполнения обычной работы — Аболешев как никогда теперь нуждался в его защите.
— Оставьте, — снова раздалось над толпой, и в довольно широком полукруге, образованном отступившими людьми, Йоханс увидел сдавленного с двух сторон маленького Капитония с закрученными назад руками — оба половых лоснились и изредка сплевывали. Уверенно опираясь на трость, как всегда слегка надменный, но без обычного бесстрастия на бледном лице, к ним приближался Аболешев.
— Не лезь, барин, — изрыгнув вязкий комок слизи и растерев его ступней, бросил один из акиншинских.
— Нету его князя-то, — не с того не с сего, точно стараясь задавить утробный страх утробным же упрямством, выкрикнул Капитоний. Его бегающие глазки, шныряя то там, то сям, вдруг споткнулись о нечто, удержавшее их на месте. Бледное, четко обисованное в тусклом предвечернем свете лицо Аболешева выражало спокойную решимость.
— Прошу вас, отпустите этого человека, — сказал он, кивнув на дъячка.
— Чего он тебе, а, господин хороший, — буркнул один из половых, тот, что был по-бычачьи насуплен и смотрел исподлобья. — Это дело не ваше — мирское.
— Ихнее благородие отведите в сторонку, — словно кого-то стараясь успокоить, приказал Акиншин, свешиваясь брюхом над перилами крыльца. Скорее всего, он признал Аболешева и немного струхнул. Кто-то из аннинских тоже наверняка узнал никольского барина. Мужики сгрудились теснее. Никому из них не было по душе, что чужак, да еще из господ, мешается в их, мужицкую, перебранку. Их неприязнь к Капитонию, нежданно получившему такого сомнительного заступника, мало помалу начала перерастать в открытую вражду. Акиншинские, судя по всему, почувствовали это не хуже, чем сам Капитоний, обреченно повисший у них на руках.