Едва из серого марева, зависшего над косогором, выплыл, невнятно зеленея, церковный купол, кучер, как бы нехотя, дал понять господам, что лошади притомились, что им надо задать корм, и что Аннинское подходит для этого лучше всего. Аболешев по обыкновению ничего не возразил, предоставив Йохансу самому разбираться со всем этим скучным делом, но по его крепко сжатым губам гард догадался, что герр Пауль раздражен и раздосадован. «Как видно, придется расчитать этого кленского пьянчужку прямо у трактира, где он нас высадит, — резко подумал Йоханс, — и сразу, как можно скорее, нанять мужика с лошадью, потому что времени нет».
За отточенным пунктиром нового краткосрочного плана он тем не менее не пропустил момент, когда по сторонам от дороги замаячили крестьянские избы.
Обычно Аннинское не выглядело чем-то слишком примечательным: большая улица из домов вдоль пыльного тракта, обросшего по обочинам жидким репейником и жухлыми лопухами. Несколько высоких берез и старых рябин ближе к южной окраине, за которыми печально проступали крытые черной соломой кровли, несколько добротных и крепких изб посередине улицы, да вечно копошащиеся у некрашеных заборов обтрепанные ребятишки, да собачий лай за какими-нибудь воротами, да вечная баба с коромыслом, тяжело идущая от колодца. Вот и все Аннинское. Если не считать широкой тропы, петляющей вверх к церквушке, по сторонам от которой тоже испуганно жались две или три бедных избы, ну, и конечно — трактира в небольшом отдалении от огороженного жердями выгона на расширенном к северу конце села.
Таким Аннинское представало глазам всех приезжих во всякое время дня, и за небольшими изменениями — во всякое другое время. Но сегодня что-то с самой первой минуты, как только они начали продвигаться между привычно насупленных серых домов, показаось Йохансу необычным. Он не сразу догадался, что именно, пока кучер, вопросительно оглянувшись на Аболешева, не промычал с видимым удивлением: «Ишь ты, тихо-то как. И куда это у них весь народ подевался, а барин?»
В самом деле, пока они ехали, навстречу им не попалось ни одного человека. Не было видно ни взрослых, ни детей, ни трезвых, ни пьяных, что особенно бросалось в глаза, учитывая характер главного средоточия здешней жизни. Собачий лай прозвучал лишь однажды как-то совсем глухо и быстро стих, и вообще и без того не слишком радостный вид этого села сейчас производил самое тоскливое впечатление. «Что здесь могло случиться?» — недоумевал Йоханс, перебирая в голове все возможные разновидности массовых человеческих бедствий, и по вмененной ему привычке заранее готовясь во всеоружии встретить любую опасность.
Он по-прежнему чувствовал спиной Аболешева, понимая, как тот ослаблен и зная, что будет его защищать, не смотря ни на что до самого последнего мгновенья, пока Высокий наместник не сделает последний роковой шаг за предел дарованной ему физической данности. А времени до этого последнего, намеченного им шага, оставалось уже и вправду совсем, совсем мало. Аболешев очень спешил и очень рисковал, растрачивая драгоценную энергию. То же, но в гораздо меньшей мере касалось и Йоханса, поскольку его слияние с человеческим сознанием было только поверхностным, и подпитывающая его эйя-энергия аккумулировалась в его организме гораздо лучше, а расходовалась намного экономнее в сравнении с Аболешевым. Наместник, будучи вочеловеченным, давно перестал щадить себя.
Его безумное решение снова вернуться в Никольское Йоханс категорически осудил. Он не без основания полагал, что ни один индоген Открытой страны, как ни одно существо со стадиально более низким типом сознания, не заслуживает подобного риска. На этот счет существовала вполне определенная рекомендация. Формы живого не равноценны. И если встает выбор между жизнью носителя эйя-сущности и другим живым созданием, предпочтение тавра должно однозначно склониться в пользу себе подобного. Почему Аболешев столь возмутительно пренебрегал этим правилом, Йоханса по большому счету уже не сильно интересовало. Командор был очеловечен, он перестал слушаться зова своего подлинного естества. На его человеческое наполнение этические постулаты тавров имели лишь ограниченное влияние. Само собой, в этом была замешана женщина-индоген, его избранница, Жекки, но о ней Йоханс предпочитал думать как можно реже, хотя именно она… именно из-за нее…
Впрочем, Высокого Наместника могло кое-что оправдать. Его ничем не объяснимую, не контролируемую, уничтожающую привязанность, не имевшую точного соответсвия ни с одним из эмоциональных компонентов личностного основания тавра, Йоханс не брал в расчет. Сколь бы ни был сейчас слаб Аболешев, он оставался достаточно совершеннным для того, чтобы хладнокровно подавить в себе любые человеческие мутации, если только они стали бы реально угрожать главному содержанию его корневой импланты — долгу наследственного служения.
Следовательно, его крайне неразумному возвращению в Никольское надо было искать вполне рациональные причины. Например, что если Жекки наконец невольно исполнила главное назначение изобранницы тавриера и все-таки обрела эйя-сущность, а у Аболешева появились на этот счет абсолютно достоверные данные? Тогда он действительно не мог уклониться от встречи с ней. Тогда он просто вынужден вернуться, повинуясь не столько влечению, сколько своему высокому обязательству.
Вопрос — насколько основательно такое предположение? Последние наблюдения, которые Йоханс сделал с помощью бесконтактного сенсора, выявили у Жекки небольшой гармональный всплеск, характерный для стадии вживления в человеческий организм эйя-субстатов. Но, чтобы окончательно убедиться в положительном результате, необходимо было повторить анализ, а сделать его ни Йоханс, да и никто другой из отряда наблюдения уже не успели. Достоверные данные могли быть только у Аболешева, и он мог намернно блокировать доступ к ним, дабы не осложнять уже намеченную эвакуацию рыцарей Ордена из Открытой страны. В самом деле, узнай рыцари, что в антивитирующем пространстве остается (иными словами, обрекается на гибель) некий внедренный эйя-субстат, частица бесценной энергии, и ни один из них не переступил бы за границу связного канала. А если результат внедрения положительный?.. Что если наследование эйя-сущности с помощью организма женщины-индогена все же стало реальностью? Недаром Эрингор так непреклонно желал этого, так упрямо этого добивался, так мучительно страдал, сознавая на что ему пришлось пойти, дабы таким образом обеспечить продолжение эксперимента после своего неизбежного ухода.
Что ж, если он все-таки добился цели? Тогда никому кроме него не доведеться испытать всей неизбежной тяжести последствий. Он один обязан будет взвалить на себя весь непомерный груз ответственности за судьбу этого выстраданного и столь несвоевременного наследования. И тогда Эрингору не позавидуешь, ибо его ресурс на сложные системные алгоритмы воздействия почти исчерпан. Уже теперь его собственная эйя-сущность, подвергаясь непрерывной опасности, ослаблена до предела, а вскоре и вовсе утратит первозданно всемогущее наполнение. Уже сейчас в случае непредвиденной опасности благородный Эрингор не в состоянии будет защитить самого себя, что же говорить об участи еще не рожденной, беспомощной, хотя и бесценной капли? Помощи им ждать неоткуда, да Эрингор и не попросил бы о ней, даже если бы доступ к Тавриону снова открылся. Остается только надеяться, что все эти построения насчет вживления эйя-субстата ошибочны, и гармональный всплеск у Жекки был вызван всего лишь очередным, не осознанным ею, синус-контактом. Кроме того, возможно, у Аболешева существуют и какие-то другие важные причины, не связанные с Жекки. Возможно, именно эти причины заставляют его во что бы то ни стало вернуться в Никольское. Йоханс вполне может ничего не знать о них. Иначе ни Аболешеву, ни его избраннице не позавидуешь. А уж в способности создавать для всех трудности, да еще в самое неподходящее время, Жекки никак не откажешь.