к ней в комнату, закрыл дверь и долго там оставался, примерно пару часов. Он поднялся по лестнице и прислушался. Слышал, как скрипят пружины кровати. Слышал шепот. Очень ясно дал понять, что имеет в виду. Закончив, бросил на меня уничтожающий взгляд, и рот его перекосился от ненависти.
— Уведите его, — сказал Эрнандес.
— Минутку, — сказал я. — У меня к нему вопрос.
— Здесь вопросы задаю я, — резко заявил Эрнандес.
— Вы не знаете, что спрашивать, капитан. Вас там не было. Он лжет, и знает это, и я это знаю.
Эрнандес откинулся назад и взял со стола шерифа ручку. Согнул ее. Она была длинная, заостренная, из плетеной конской щетины. Он отпустил ее, и она пружинисто заколебалась.
— Давайте, — сказал он наконец. Я повернулся лицом к Кэнди.
— Значит, откуда ты увидел, как раздевается миссис Уэйд?
— Сидел в кресле у входной двери, — вызывающе ответил он.
— Между входной дверью и двумя диванами?
— Я уже сказал.
— Где была миссис Уэйд?
— Стояла у себя в комнате, возле двери. Дверь была открыта.
— Какой свет горел в гостиной?
— Одна лампа. Которую они называют торшером для бриджа.
— Какой свет был на галерее?
— Никакого. Свет у нее в комнате.
— Какой свет у нее в комнате?
— Немного света. Может быть, лампа на ночном столике.
— Под потолком люстра не горела?
— Нет.
— После того, как она разделась — стоя, по твоим словам, возле двери в спальню — она надела халат, какой?
— Голубой. Длинный такой, с поясом.
— Значит, если бы ты не видел, как она раздевалась, ты не знал бы, что у нее надето под халатом?
Он пожал плечами. На лице появилась легкая тревога.
— Sí.[22] Это так. Но я видел, как она раздевалась.
— Ты лжешь. В гостиной нет такого места, откуда это можно увидеть, даже если бы она стояла на пороге спальни, тем более за дверью. Чтобы ты ее увидал, ей пришлось бы подойти к самому краю галереи. А тогда она увидала бы тебя.
Он злобно уставился на меня. Я обернулся к Оулзу.
— Вы осмотрели дом. Капитан Эрнандес, кажется, нет. — Оулз легонько покачал головой. Эрнандес нахмурился и ничего не сказал.
— Нет такой точки в гостиной, капитан Эрнандес, откуда он мог увидеть хотя бы макушку миссис Уэйд — даже если бы он стоял, а по его словам, он сидел, — когда она находится на пороге спальни или в спальне. Я на десять сантиметров выше его ростом и, стоя на пороге гостиной, видел только самый верх открытой двери в ее спальню. Чтобы он мог ее увидеть, ей пришлось бы подойти к краю галереи. Зачем бы она стала это делать? Почему она вообще раздевалась у входа в спальню? Это чепуха.
Эрнандес молча посмотрел на меня. Потом на Кэнди.
— А вопрос времени? — тихо спросил он, обращаясь ко мне.
— Тут его слово против моего. Я говорю лишь о том, что можно доказать.
Эрнандес выпустил в Кэнди целую очередь на испанском языке, так быстро, что я не понял. Кэнди угрюмо глядел на него.
— Уведите его, — сказал Эрнандес.
Оулз ткнул большим пальцем в сторону двери и открыл ее. Кэнди вышел.
Эрнандес извлек пачку, приклеил себе на губу сигарету и прикурил от золотой зажигалки. Оулз вернулся обратно. Эрнандес спокойно сказал:
— Я объяснил ему, что если бы на предварительном слушании он выступил с этой историей, то получил бы от одного до трех лет за лжесвидетельство. На него это вроде не слишком подействовало. Ясно, отчего он бесится. Обычное дело, от ревности. Если бы мы подозревали, что это убийство, а он околачивался в доме, то лучше него кандидатуры и не надо — только он пустил бы в ход нож. Правда, мне показалось, что смерть Уэйда его сильно огорчила. У вас есть вопросы, Оулз?
Оулз покачал головой. Эрнандес взглянул на меня и сказал:
— Приходите утром, подпишете показания. Мы их к тому времени отпечатаем. К десяти часам у нас будет медицинское заключение, хотя бы предварительное. Что-нибудь вас не устраивает во всей этой раскладке, Марло?
— Задайте, пожалуйста, вопрос по-другому. А то получается, что вообще-то меня кое-что и устраивает.
— Ладно, — произнес он устало. — Отчаливайте. Я поехал домой. — Я встал.
— Конечно, я ни минуты не верил этим россказням Кэнди, — сказал он. — Просто использовал его, как отмычку. Надеюсь, вы не обиделись. Самочувствие нормальное?
— Никакого самочувствия, капитан. Вообще никакого.
Они проводили меня взглядом и не попрощались. Я прошел по длинному коридору к выходу на Хилл-стрит, сел в машину и поехал домой.
Никакого самочувствия — это было точно. Внутри у меня было пусто, как в межзвездном пространстве. Приехав домой, я смешал себе крепкую выпивку и стал у открытого окна в гостиной. Прихлебывая из стакана, я слушал прибой уличного движения на бульваре и смотрел, как горит над холмами, сквозь которые был прорублен бульвар, зарево большого недоброго города. Вдали, словно злые духи, завывали полицейские и пожарные сирены — то громче, то тише, умолкая совсем ненадолго. Двадцать четыре часа в сутки один убегает, другой ловит. Где-то там, в ночи, полной преступлений, люди умирали, получали увечья, в них вонзались осколки стекла, вдалбливался руль, их давили тяжелые шины. Людей избивали, грабили, душили, насиловали, убивали.
Люди голодали, болели, тосковали, мучились от одиночества, угрызений совести, от страха — злые, жестокие, трясущиеся в лихорадке или в рыданиях.
Город не хуже других: богатый, гордый, полный жизни; город отчаявшийся, проигравший, опустевший.
Все зависит от того, какое ты место занимаешь и с каким счетом сыграл.
Мне было все равно. Я допил стакан и лег спать.
Глава 39
Предварительное слушание ничего не дало. Еще не было окончательного медицинского заключения, а коронер уже ринулся в бой, от страха, что опоздает получить свою долю рекламы. Смерть писателя, даже и с громким именем, — не большая сенсация, а в то лето конкуренция была жестокая. Один король отрекся, на другого было покушение. За одну неделю разбились три больших пассажирских самолета. В Чикаго руководителя крупного телеграфного агентства расстреляли в упор прямо в автомобиле. При пожаре в тюрьме заживо сгорели двадцать четыре заключенных. Коронеру Лос-Анджелесского округа не повезло. Мало досталось на его долю.
Сходя со свидетельского места после дачи показаний, я увидел Кэнди. На губах у него играла злобная веселая ухмылка — почему, я понятия не имел — и, как обычно, он был одет чуть шикарнее, чем нужно: в габардиновый костюм цвета какао с белой нейлоновой рубашкой и темно-синим галстуком-бабочкой.
Давал показания он спокойно и произвел хорошее впечатление. Да, последнее