Когда еще до полудня 31 июля пришло подтверждение мобилизации в России, Бетман позвонил Вильгельму и получил у него разрешение объявить «состояние неминуемой угрозы войны». В военном министерстве в Берлине военный атташе из Баварии записал в своем дневнике: «Везде сияющие лица, люди жмут друг другу руку в коридорах, каждый поздравляет себя с взятием барьера». Посол Баварии послал в Мюнхен телеграмму: «Генеральный штаб уверенно готовится к войне с Францией и ожидает, что разгромит ее за четыре недели»[1776]. Общественность Германии узнала о принятом решении около четырех часов дня в старой прусской манере: отряд солдат промаршировал из берлинского дворца и остановился на большой улице Унтер-ден-Линден. Барабанщики били в барабаны, развернувшись на четыре стороны света, а офицер зачитал воззвание. Правительство Германии также отправило ультиматум России, который, как ему было известно, почти наверняка отвергнут; в нем содержалось требование прекратить всякую подготовку к войне против Германии и Австро-Венгрии в течение двенадцати часов. Когда на следующее утро Бетман встретился с представителями всех немецких земель, чтобы попросить их санкционировать войну, если Россия откажется выполнить условия ультиматума, он уверил их в том, что до самого конца он старался сохранить мир: «Но мы не можем терпеть провокацию России, если не хотим перестать существовать как великая европейская держава»[1777]. Второй ультиматум был послан во Францию, давая ей восемнадцать часов на обещание оставаться нейтральной в любом конфликте. Как доказательство готовности сдержать такое обещание Франция должна была передать Германии ключи от своих пограничных крепостей Тул и Верден. (Германия пообещала вернуть их в целости и сохранности в конце войны с Россией.) Из Германии также были отправлены телеграммы в Грецию, Румынию и Османскую империю с вопросом: на каких условиях они могут присоединиться к Тройственному союзу в грядущей войне.
Так как Германия готовилась к войне на два фронта, действия ее самого важного союзника вызвали у нее озабоченность, когда Австро-Венгрия перебросила часть своей уже мобилизованной армии – около двух пятых ее общей численности – к Сербии, несмотря на поступающие начиная с 27 июля сообщения о растущей военной активности русских[1778]. Даже после приказа 31 июля о начале всеобщей мобилизации значительная часть вооруженных сил Австро-Венгрии продолжала двигаться на юг, на Балканы. Конрад, принимая желаемое за действительное, что было характерно для многих его решений, видимо надеялся, что Россия приведет свои войска к границам Австро-Венгрии, которые будут там сидеть и ждать, пока он быстро разгромит Сербию[1779]. Это не соответствовало представлениям Германии и было не тем, что ей было нужно.
Как часто случается в альянсах, война вывела на передний план разные интересы его партнеров. Австро-Венгрия, которая в мирное время обещала в кратчайшие сроки напасть на Россию, была одержима идеей уничтожения Сербии. Германия со своей стороны не имела намерения отвлекать силы от западного направления для защиты Австро-Венгрии, пока не будет разгромлена Франция. С точки зрения Германии, было необходимо, чтобы Австро-Венгрия отправила на север против России как можно больше войск. Мольтке уже убеждал Конрада – своего австрийского коллегу – перебросить его войска на север и восток, а 31 июля кайзер послал Францу-Иосифу телеграмму в энергичных выражениях, гласившую: «В этой серьезной борьбе первостепенную важность имеет то, чтобы Австрия мобилизовала свои основные силы против России, а не дробила бы их ради одновременного нападения на Сербию». Далее в ней говорилось: «В этой важнейшей схватке, в которой мы стоим плечо к плечу, Сербия играет второстепенную роль, требуя лишь необходимый минимум оборонительных мер»[1780]. Однако Конрад не перебрасывал свои войска с юга на север до 4 августа, что привело к военной катастрофе Австро-Венгрии.
Ко второй половине дня субботы, 1 августа, из России все еще не пришел ответ на ультиматум Германии. Патриотические демонстрации, которые проходили в начале недели, уже стихали, и народ в Германии с мрачными предчувствиями и даже унынием ожидал развития событий. Один журналист сообщил, что во Франкфурте «повсюду царят глубокая озабоченность, пугающие тишина и спокойствие; в тихих комнатах сидят жены и молодые женщины с тягостными мыслями о ближайшем будущем; разъединение, большой страх перед тем, что может случиться». Домохозяйки начали запасать продукты питания; люди шли в банки и забирали сбережения. Теперь кайзер испытывал сильнейшее давление со стороны своих генералов, чтобы объявить всеобщую мобилизацию, так как они видели, что уходит время, в то время как численность российских армий росла, а также со стороны своей собственной жены, которая сказала ему, что он должен быть мужчиной. Он подписал такой приказ в 17:00[1781]. Вскоре после этого он выступил с речью с балкона своего берлинского дворца: «От всего сердца я благодарю вас за выражение вашей любви и верности. В предстоящем нам сражении я не вижу больше противоборствующих сторон в моем народе. Среди нас есть только немцы…» Ему аплодировали гораздо больше, чем обычно; немцы всех политических убеждений теперь были готовы защищать свою родину от русских, которые на тот момент представлялись им как главный враг. Несмотря на националистическое мифотворчество об огромном всплеске патриотического воодушевления впоследствии, когда война стала реальностью, настроение в обществе, по-видимому, помимо всего прочего выражало смирение[1782].
Вскоре после подписания кайзером приказа о всеобщей мобилизации от Лихновски пришла телеграмма. Как сообщал посол, Великобритания пообещала сохранить нейтралитет, если Германия не нападет на Францию. Эта весть, по словам одного наблюдателя, была «как бомба». Кайзер и, наверное, Бетман испытали облегчение. Повернувшись к Мольтке, кайзер весело сказал: «Значит, мы просто развертываем всю армию на востоке!» Настроение в комнате быстро стало оживленным. Мольтке отказался рассматривать возможность развертывания войск только против России. Развертывание войск на западе нельзя было остановить, не нарушая планов и тем самым лишая Германию шансов на успех в надвигающейся войне с Францией. «Кроме того, – добавил он, – наши разведывательные отряды уже вошли в Люксембург, а дивизия из Трира следует за ними». И он прямо сказал кайзеру, что «если его величество настаивает на отправке всей армии на восток, то у него будет не армия, готовая нанести удар, а беспорядочная масса неорганизованных вооруженных людей без снабжения». Вильгельм ответил: «Ваш дядя дал бы мне другой ответ»[1783].
С той поры ведутся споры, прав ли был Мольтке в том, что Германии было слишком поздно начинать войну на одном фронте в одиночку. Генерал Гренер – тогдашний начальник департамента железных дорог Генерального штаба Германии – впоследствии утверждал, что это было бы осуществимо[1784]. Был достигнут компромисс: развертывание войск на обоих фронтах будет продолжено, как и планировалось, но немецкие армии на западе будут стоять перед французской границей до тех пор, пока не прояснится позиция Франции. Мольтке так никогда и не оправился от психологического поражения, которое потерпел в тот день. Когда он возвратился домой после просьбы кайзера проводить частичную мобилизацию, как вспоминала его жена: «Я сразу же увидела, что произошло нечто ужасное. Его лицо было багровым, пульс едва прощупывался. Передо мной стоял отчаявшийся человек»[1785].
В тот же вечер пришла вторая телеграмма от Лихновски, в которой говорилось, что его предыдущая телеграмма была ошибочной; англичане настаивали на том, чтобы не было ни вторжения Германии в Бельгию, ни нападения на Францию, и, более того, немецкие войска, нацеленные на западе на нападение на Францию, не должны быть переброшены на восток против России. Когда Мольтке возвратился в королевский дворец в Берлине, чтобы получить разрешение возобновить меры против Бельгии и Франции, кайзер, уже лежавший в постели, резко сказал: «Поступайте как хотите; мне все равно» – и повернулся на другой бок[1786]. Но в те решающие сутки его министрам, которые не ложились спать до раннего утра следующего дня, споря о том, требуется ли для войны с Россией ее официальное объявление, было не до сна. Мольтке и Тирпиц не видели такой необходимости, но Бетман, который говорил, что «иначе я не смогу тянуть за собой социалистов», победил – и это была одна из его последних побед над военными[1787]. Текст объявления войны должен был быть подготовлен и телеграфирован Пурталесу в Санкт-Петербург. С принятием Германией решения о проведении мобилизации теперь три из пяти великих европейских держав начали всеобщую мобилизацию и были либо уже официально готовы к войне, как Австро-Венгрия, либо почти готовы к ней, как в случае с Россией и Германией. Из трех оставшихся Италия выбрала нейтралитет, Франция решила игнорировать ультиматум Германии и начала у себя всеобщую мобилизацию 2 августа, а Великобритания все еще не решила, что ей делать.