Читать интересную книгу Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

В Великобритании в ту последнюю июльскую неделю общественное мнение тоже разделилось, причем сильное радикальное крыло Либеральной партии и Лейбористская партия выступали против войны. Когда днем в понедельник, 27 июля, состоялось заседание кабинета министров, выявился раскол. Грей, увиливая, не предлагал никакого четкого плана действий. С одной стороны, сказал он, если Великобритания не присоединится к Франции и России, «мы, естественно, навсегда лишимся их доверия, и Германия почти наверняка нападет на Францию, когда Россия будет проводить мобилизацию. Если, с другой стороны, мы скажем, что мы готовы связать свою судьбу с Антантой, Россия немедленно нападет на Австрию. Следовательно, наше влияние на сохранение мира зависит от нашей явной нерешительности. Италия, нечестная как всегда, отрекается от своих обязательств Тройственному союзу на том основании, что Австрия не проконсультировалась с ней, прежде чем выдвигать ультиматум»[1727].

После заседания Ллойд Джордж – влиятельный канцлер казначейства, который все еще находился в лагере тех, кто хотел мира, – сказал одному своему другу, что, «в первую очередь, не могло быть и речи о том, чтобы мы приняли участие в какой-либо войне. Не было ни одного министра, который высказался бы за»[1728].

По другую сторону Ла-Манша некоторые из тех, кто принимал решения и раньше проявлял воинственность, теперь засомневались. Вернувшийся в Берлин 27 июля кайзер теперь думал, что ответ сербов на ультиматум приемлем. Военный министр Фалькенхайн написал в своем дневнике: «Он выступает с путаными заявлениями. Единственное, что становится ясно: он больше не хочет войны, даже если это означает, что мы подведем Австро-Венгрию. Я подчеркиваю, что он уже не контролирует ситуацию»[1729]. Царь послал Сазонову записку с предложением, чтобы Россия объединила свои силы с Францией и Великобританией и, быть может, Германией и Италией ради попытки сохранения мира путем убеждения Австро-Венгрии и Сербии вынести свой спор на решение Постоянного третейского суда в Гааге: «Возможно, есть еще время до начала роковых событий»[1730]. Сазонов также взял на себя ответственность провести прямые переговоры с Австро-Венгрией, и из Берлина Бетман посоветовал союзнице Германии принять в них участие, видимо больше для того, чтобы иметь возможность свалить вину на Россию в глазах общественного мнения внутри Двойственного альянса, а не ради мира.

И хотя кайзер и, возможно, Бетман продолжали хвататься за соломинки, вращаясь в вихрях сильных течений, преобладающим настроением среди германского руководства на этот момент была неизбежность войны. Они также убеждали себя, что Германия – невиновная сторона. 28 июля Мольтке написал беспощадный меморандум, в котором говорилось, что Россия будет обязана провести мобилизацию, когда Австро-Венгрия нападет на Сербию, а Германия тогда будет обязана прийти на помощь своему союзнику, проведя собственную мобилизацию. Россия ответит нападением на Германию, и в конфликт вступит Франция. «Таким образом, франко-русский союз, который столь часто превозносится как исключительно оборонительный договор, созданный лишь для того, чтобы противостоять агрессивным планам Германии, придет в действие, и начнется взаимная бойня цивилизованных народов Европы»[1731]. Переговоры между Россией и Австро-Венгрией начались 27 июля лишь для того, чтобы прерваться на следующий день, когда Австро-Венгрия под нажимом Германии быстро объявила Сербии войну[1732].

Объявление Австро-Венгрией войны Сербии было бы забавным, если бы оно не имело столь трагических последствий. Так как Берхтольд мелодраматично закрыл свое посольство в Белграде, он был в растерянности: как передать весть об этом в Сербию? Германия отказалась быть его эмиссаром, так как все еще пыталась создать впечатление, что ничего не знала о планах Австро-Венгрии, так что Берхтольд прибегнул к отправке незашифрованной телеграммы Пашичу – это был первый раз, когда война объявлялась таким образом. Подозревая, что кто-нибудь в Вене может попытаться обманом заставить Сербию напасть первой, премьер-министр Сербии отказывался верить этой телеграмме до тех пор, пока не пришло подтверждение из сербских посольств в Санкт-Петербурге, Лондоне и Париже[1733]. В Будапеште Тиса выступил с горячей речью в поддержку объявления войны в венгерском парламенте, а лидер оппозиции выкрикнул: «Наконец!»[1734] Когда Сухомлинов услышал эту новость на званом обеде в Санкт-Петербурге, он сказал своему соседу по столу: «На этот раз мы выступим в поход»[1735]. Вечером 28 июля австрийские пушки, установленные на северном берегу реки Савы, обстреляли Белград. У Европы осталась одна неделя мира.

Глава 20

Гаснет свет: последняя мирная неделя в Европе

Объявление Австро-Венгрией войны Сербии 28 июля превратило все более явное движение Европы к войне в бег над пропастью. Россия, которая не делала секрета из своей поддержки Сербии, вероятно, в ответ пригрозила Австро-Венгрии. Если войне было суждено начаться, то Германия вполне могла прийти на помощь своей союзнице и оказаться в состоянии войны с Россией. Тогда, с учетом характера заключенного союза, Франция была обязана вступить в войну на стороне России. В любом случае, хотя военные планы Германии и держались в тайне, французы уже достаточно ясно понимали, что Германия не собиралась вести войну только с Россией, а совершила бы нападение и на западном фронте. Что будут делать Великобритания и Италия, а также маленькие страны, такие как Румыния и Болгария, все еще было неясно, хотя у всех были дружеские связи с потенциальными воюющими сторонами.

Австрийский писатель Стефан Цвейг проводил отпуск неподалеку от бельгийского порта Остенда, где, как он вспоминал, настроение было таким же беспечным, как и каждое лето. «Приезжие наслаждались отдыхом: загорали на пляже под яркими навесами или купались в море, дети запускали в небо воздушных змеев, молодые люди танцевали у кафе, расположенных вдоль мест для гулянья у стены гавани. Люди всех вообразимых национальностей были собраны вместе и свободно общались».

Время от времени настроение падало, когда продавцы газет выкрикивали тревожные заголовки об угрозах мобилизации на востоке или приезжие замечали, что вокруг стало больше бельгийских солдат, но вскоре отпускная эйфория возвращалась. Неожиданно, однако, стало невозможно не замечать тучи, сгущавшиеся над Европой. «Внезапно, – вспоминал Цвейг, – над пляжем пронесся холодный ветер страха, расчищая его от отдыхающих». Он поспешно упаковал вещи и поспешил на поезде домой. К тому времени, когда он добрался до Вены, началась Великая война. Подобно тысячам и тысячам других европейцев он с трудом поверил, что мир в Европе закончился так быстро и окончательно[1736].

Внезапное ухудшение международных отношений в Европе подстегнуло начало лихорадочных маневров «в последнюю минуту» в столицах европейских стран. Кабинеты министров круглые сутки собирались на экстренные заседания; свет горел всю ночь в министерствах иностранных дел; даже правители и самые выдающиеся государственные деятели вылезали из своих постелей, как только получали расшифровки посланных им телеграмм; младшие чиновники спали на раскладушках рядом со своими конторками. Не все те, кто обладал властью, хотели избежать войны – вспомните Конрада в Австрии или Мольтке в Германии, – но тех, кто принимал решения, охватывали как изнеможение, так и опасное чувство беспомощности перед надвигающейся гибелью. И все были озабочены тем, чтобы продемонстрировать невиновность собственной страны. Это было необходимо как для внутренних целей, чтобы объединить нацию на пороге любого конфликта, так и для того, чтобы склонить на свою сторону свободные от обязательств страны, такие как Румыния, Болгария, Греция или Османская империя, в Европе и за ее пределами, а также Соединенные Штаты с их людскими и иными ресурсами и промышленностью.

Утром 29 июля, после объявления Австрией войны, Пуанкаре и Вивиани сошли на сушу в Дюнкерке и немедленно отправились в Париж, где их встретила большая взволнованная толпа людей, которые кричали: «Да здравствует Франция! Да здравствует республика! Да здравствует президент!» – и иногда: «На Берлин!» Пуанкаре был сильно взволнован. «Никогда я не был так ошеломлен, – написал он в своем дневнике. – Это была объединенная Франция»[1737]. Он немедленно взял руководство правительством в свои руки и сместил Вивиани, которого считал невежественным и ненадежным, на менее значительный пост[1738]. Приходили слухи – как оказалось, соответствовавшие действительности – о том, что правительство России распорядилось провести частичную мобилизацию. Палеолог, который, возможно, надеялся поставить свое собственное правительство перед свершившимся фактом или боялся, что оно может попытаться удержать Россию от этого шага, не потрудился предупредить Париж или «Францию» заранее о том, что Россия мобилизует свои вооруженные силы. Он также неоднократно уверял Сазонова в «полной готовности Франции выполнить свои союзнические обязательства в случае необходимости»[1739]. Позже в тот же день посол Германии зашел к Вивиани, чтобы предупредить его о том, что Германия предпримет первые шаги к своей собственной мобилизации, если Франция не прекратит военные приготовления. В тот вечер из Санкт-Петербурга пришло известие о том, что Россия отвергла требования Германии остановить мобилизацию. Кабинет министров Франции, спокойный и серьезный, по словам одного из наблюдателей, собрался на заседание на следующий день и принял решение не делать попыток убедить Россию удовлетворить требование Германии. Военный министр Мессими принял меры к тому, чтобы перебросить французские вооруженные силы к границе, но их следовало держать в 10 км от нее, чтобы не спровоцировать никаких инцидентов с немцами. Необходимость показать и французскому обществу, и, что важно, Великобритании, которая все еще не сделала никакого заявления, что Франция – не агрессор, занимала самое главное место в мыслях руководства страны[1740].