– По-моему, это чудесная идея, – говорю я, сознавая, что ей нужно мое благословение.
– В самую точку, бабуля, – говорит Мишель.
– Значит, ты будешь жить поближе к нам, – добавляет Кортни, и я замечаю, что Джилл слегка вздрагивает.
Тут нас всех словно прорывает, и мы начинаем говорить одновременно, а мама расцветает от нашего внимания.
– Вы хотите продать этот дом? – спрашивает Дэвид.
– Мы с Джанис переедем сюда, – говорит Бен. – А наш дом сдадим в аренду. Я хочу расширить сад, увеличить урожай яблок и, может, еще наладить производство других продуктов, типа кленового сиропа.
– А что, если тебе не понравится в Аризоне? – спрашивает Джилл.
– Тогда я вернусь обратно. Поэтому Бен пока только сдаст свой дом.
Дэвид хмурится.
– По-моему, это не справедливо, – тихо бурчит он. Я, успокаивая его, касаюсь его руки. Он открывает рот и закрывает, ничего не сказав.
– Я думаю, все будет в порядке, – говорю я, и Джилл поддерживает меня. Мне этот дом не нужен. А Бену нужен. Папа всегда говорил, что стоит заняться обработкой нашей земли. Бен облагородит ее.
Мама выпроваживает мужчин в гостиную. Отложив на время уборку стола, она приносит фотографии Сан-Сити. Когда я рассматриваю одну из них, где тетушка Энн стоит рядом с кактусом, мать говорит:
– Этому кактусу больше сотни лет.
– Когда ты собираешься уезжать? – спрашивает Джилл.
– В понедельник. Я купила билеты туда и обратно, с открытой датой возвращения, на три месяца. Если мне понравится, я вернусь, чтобы запаковать свои вещи. А если мне даже не захочется уезжать оттуда, то я могу просто попросить Джанис прислать мне все необходимое. Сдам обратный билет. А на вырученные деньги сыграю в бинго.
Мать никогда не играла в бинго. Она пренебрежительно относится к такому времяпрепровождению, как и к большинству игр, устраиваемых католической церковью.
– Я еще не настолько безумна, чтобы умирать со скуки в католическом соборе, – говорила она обычно.
– В бинго?! – восклицает Джилл и потрясенно смотрит на меня и Джанис, явно спрашивая нас взглядом: «Какой бес в нее вселился?» Да, похоже, мне нужно пересмотреть мое представление о матери как о ноющей старушке, не способной на самостоятельные решения.
Мы заканчиваем закладку в посудомоечную машину первой партии тарелок, Джанис и Джилл мирно беседуют, и мама манит меня за собой. Мы поднимаемся на второй этаж в мою детскую комнату. Она почти не изменилась, разве что теперь по плетеным циновкам пола не разбросаны кучи одежды, магнитофонных кассет, бумаг и книг. Покрывала и портьеры остались прежними.
Она вытаскивает из-под моей старой латунной кровати большую коробку. Мама такая идеальная хозяйка, что на этой коробке нет ни пылинки, хотя она стояла под кроватью бог знает сколько времени.
– Это будет комната Саманты. – Она никогда не называет свою внучку Сэм или Сэмми, как делают все остальные.
Долгие годы ее дом был хранилищем наших детских вещей. Я выбросила почти все, как мои школьные платья. Все мои детские книжки – и «Нэнси Дрю», и «Близнецы Боббси» Торнтона У. Буржиза, и «Беверли Грей» – давно отданы моим племянницам. Так же как и мои куклы и игрушки. А свидетельства моих учебных достижений, включая докторскую диссертацию и написанные мной учебники, хранятся в моем рабочем кабинете.
Сразу под крышкой коробки лежит моя записная книжка с памятными сувенирами школьных времен. Я открываю эту пухлую книжицу. В ней можно обнаружить билеты со всех футбольных матчей с проставленным счетом, с которым закончилась игра, а также составленный мной альтернативный список игроков парадной команды. Я участвовала в парадах только дважды и оба раза до позднего вечера щеголяла в праздничной экипировке.
Там же хранится носовой платок, которого касался Билл Гилган, пригласив меня потанцевать. Я была первокурсницей, а он был уже старичком. Он встречался с другой старшекурсницей, Корнелией. Ее уменьшительное имя, Нел, казалось мне верхом софистики.
В большом конверте лежат старые фотографии моих одноклассников, большинства из них я не видела со времен окончания школы. Мое имя написано в левом верхнем углу, их – внизу справа. Премудрые слова написаны на обратной стороне: «Мы никогда не забудем „домашнюю комнату"[14] и Историю Соединенных Штатов», но я забыла. Я не удивлюсь, если память подвела и всех остальных.
А вот и мои дневники, по одному на каждый год обучения в средней школе. Я открываю страницу наугад, и читаю о том, что Джейсон бросил меня ради Барбары Канн. Я соорудила для них пару колдовских кукол и исколола их булавками. Эти куклы также лежат в коробке моих детских сокровищ.
Мать трогает кусок бледно-лиловой ленты от старого букетика, который прикалывался к корсажу.
– Я помню его. Ты прикалывала его в тот вечер, когда поехала отмечать Рождество. – Я изумилась, что она помнит это. Тогда во время бала вдруг повалил снег.
– Я была убеждена, что ты попала в аварию, – говорит она.
– Я же позвонила домой и спросила, в какую сторону надо крутить руль, если нас занесло.
– Но твой звонок вовсе не успокоил меня. Так было и в тот раз, когда за тобой заехал Томми Маркс. Он въехал к нам во двор очень осторожно, а ты выскочила из дома и спросила, неужели его машина не способна ездить быстрее черепахи. Когда вы отъезжали, он резко прибавил скорость. Я подумала, что если ты вернешься живой, то я убью тебя. – Она положила обратно лиловый букетик. – Почти каждый божий день я вспоминала, как хорошо ваш отец управлялся с вами, мне так порой его не хватало. Порой я даже сердилась на него, словно он специально умер, оставив меня одну.
Мы сидим рядышком на моей кровати, вокруг Нас витает моя юность. Вот фотография на Рождество после папиной смерти. Джилл, Бен и моя мать сидят на полу. Я сделала этот снимок моим новым «Кодаком». Щенок, наш подарок Джилл, жует сахарную палочку. Мать выглядит такой молодой и симпатичной.
– Сколько тебе здесь? Она слегка задумалась.
– Тридцать девять.
– Как мне сейчас. Надо же, какое совпадение!
Она делает глубокий вдох, как обычно, когда собирается что-то сказать.
– Я долго репетировала эту речь, Лиз, поэтому не перебивай меня. Я понимаю, что со мной было трудно, и я хочу поблагодарить тебя за терпение. Я попытаюсь измениться.
Моей матери шестьдесят девять лет. Долгие годы она лелеяла свою хандру, превращая ее в своеобразное искусство. Когда я звонила ей, она монотонно перечисляла мне бесконечную череду своих болезней, недомоганий и жизненных неурядиц. Я глажу ее руку, чувствуя, что сейчас нас с ней связывает такая родственная близость, которой никогда не бывало прежде.