— посоветовал старик.
— А если мне весело, — осклабился Кузьма. — Таких гостей спровадили! — кивнул на запад, куда поскакали всадники. — Таких гостей! Жаль, кулеш остыл, а в животе ежи толкутся.
Он подбросил в костер, что уже угасал, сухих веток, кизяка, раздул огонь и, помешивая выщербленной ложкой в горшке, начал потихоньку напевать:
Сип солi, яка буде, А вже чумак iсти буде!
Чумаки, которые после всего, что случилось, понуро сидели возле своих возов, подняли головы, заулыбались. Кто-то даже поддержал парня:
Чумак таки iсти буде!
А он, подбодренный, начал еще и пританцовывать в такт песне, размахивая густым огненным чубом.
Наварила лободи, Та й без солi, без води. З рака смальцю натопила Та й вечерю посмачила. Ой гоп, гоп...
— Уймешься ли ты сегодня? — посмотрел на него голубыми глазами Касьян. — Ночь вон идет, а на рассвете запрягать.
— Где еще тот рассвет, — отмахнулся Кузьма, — а кулеш вот дымится. Садитесь, хлопцы, повечеряем.
IX
Когда все уже улеглись и между возами стих людской гомон, к Андрею и Петру, которые тоже располагались на ночлег, тихо подошел Никифор. Молча присел на охапку сухого бурьяна, собранного по обочинам дороги.
— Земля уже холодная, — объяснил Андрей.
— Да уж не лежанка, — буркнул Никифор. — До утра и пальцы от холода зайдутся. — Достал из-за пазухи большую прокуренную трубку, повертел ее в руках. — Но вы не ждите, пока рассвет наступит. Подремите малость и идите себе с богом.
Говорил медленно, будто выдавливал из себя каждое слово. И Андрей почувствовал, как нелегко этому гордому человеку прогонять их после недавнего спасения. Хотел утешить атамана, что не задержатся в лагере, ведь и сами понимают, какую беду могут накликать, но его неожиданно опередил Петро:
— Извините, дядька Никифор, что мы причинили вам такую мороку. Если бы не вы... Знаете, что это были за люди?
— А мне все равно. Доехать бы при теплой погоде, пока дожди еще не ударили. Вот моя забота. — Он помолчал, сосредоточенно накладывая табак из кожаного кисета в трубку. — Вам лучше бы подальше держаться от шляхов, к Днепру поближе. Там много всякого люда шатается... А, леший бы его взял, огниво забыл, — сказал досадливо. — Пойду. — И, поднявшись на короткие, дебелые ноги, покатился к своему возу.
«Спасибо и за это, — подумал Чигрин. — Могли бы и не морочиться с нами, выдать обоих Грицюте, и все. А они, вишь, спрятали, не побоялись, хотя и знали, чем это угрожает». Он сам был свидетелем, как чуть было не замордовали насмерть панского мельника, который укрывал в мельнице на Самаре беглого крестьянина из Чернечьего. Лучше и не вспоминать.
— Никифора можно понять, — начал размышлять вслух. — Дома ж, наверное, ждут не дождутся, а тут ему из-за каких-то беглецов терпи, жди, пока Шидловский вторично спустит собак с привязи.
Петро молчал. Лежал на спине с закрытыми глазами. Спал или только делал вид, что спит, Андрей не стал его беспокоить. Тоже прилег на жесткую постель из бурьяна. Маленькие колючие звезды вздрогнули и начали падать. Он, казалось, уже мог дотянуться до них рукой, но не в силах был даже пальцем пошевелить. Смотрел в глубокую бездну неба и чувствовал, как его окутывает убаюкивающая волна сна...
Проснулся будто от какого-то толчка и сразу же вспомнил вчерашний разговор с Никифором. На востоке еще не разгорался небосвод, но небо начало сереть. «Самое время в дорогу, пока атаманов петух не разбудил лагерь», — подумал, ища глазами товарища. Петро сидел рядом с Касьяном и вел с ним тихую беседу. На возе, укутавшись почти с головой в старье, богатырским сном храпел Кузьма. Андрей подошел к ним.
— И тебе не спится? — спросил Касьян.
— Попробуй усни при таком «громе», — отшутился Чигрин, заглядывая в воз.
— Ни холод его не берет, ни мухи не кусают, — поддержал его старик.
— Хороший у вас погонщик, — сказал Андрей проникновенно и обернулся к Петру: — Давай попрощаемся с ним? Уходим ведь.
— Не будите его, — вмешался Касьян, — если узнает, что вы покидаете нас, всех поднимет на ноги. А зачем вам этот шум? Я ему сам расскажу.
— Ваша правда, — согласился Андрей. — Славный парень! Да, может, еще и повстречаемся когда-нибудь.
— Чего не бывает, — кивнул старик, — свет широкий, но дороги в нем пересекаются. Случится, и наши сойдутся.
— Будем надеяться, а вам низко кланяемся за добро, и не поминайте лихом.
Они попрощались и тихо, пока чумаки досматривали последние сны, тронулись в путь.
Сначала придерживались дороги, а когда развиднелось и вдали появилась темная стена леса, пошли напрямик к нему. Сон снял усталость, утренняя свежесть придавала сил, и они быстро одолели изрядное расстояние.
Сосновый бор рос на возвышении, а слева в долине раскинулось небольшое село или хуторок — с десяток соломенных крыш, над которыми курчавились развесистые вербы, пряча в своей зелени приземистые хатки. Песчаной дорогой, огибавшей лес, в село направлялись двое: худой, с изнуренным, болезненным лицом и редкой седеющей бородкой мужчина и девочка лет двенадцати. Шли они, судя по всему, не один день, потому что и одежда на них износилась, и обувка еле держалась на веревках.
— И тут, вишь, не безлюдье, — сказал Андрей, останавливаясь у дороги.
— Нищие, видать, — ответил Петро.
Мужчина посмотрел в их сторону слезящимися глазами, выставил вперед костлявую, аж прозрачную в запястье руку и, двигаясь словно бы на ощупь, затянул:
— Пода-ай-те, Христа ради, сироте несчастной, страннику бесприютному-у... и вам возда-а...
— Не надо, дедуня, — дернула его за рукав девочка. — Мы не в селе.
— А кто ж это гутарит? — остановился он.
— Прохожие, — потупила глаза девочка, застеснявшись незнакомцев, которые тоже остановились.
— Прохожие... Вот оно что. А я завел, как на паперти, — сокрушенно покачал головой мужчина. — Начисто слепнуть стал. Маячит что-то перед глазами. Простите, — низко поклонился он.
— Просить у людей не грех, — успокоил его Андрей и спросил: — Издалека идете?
— Уже и счет дням потеряли. Из-за Волчьей. — Мужчина положил обе руки на посох, уперся в них бородкой. — Беда у нас. Великая суша летом стояла. Моровица в село зашла. Ее отца-мать и двух старшеньких похоронили. А нас бог миловал. — Он еще сильнее сгорбился на палке.