Читать интересную книгу Как читать литературу как профессор. Живое и увлекательное руководство по чтению между строк - Томас Фостер

изобретенные электронные средства массовой информации, которые мы даже не видели. Итак, давайте на мгновение попробуем стать писателем. Вы хотите позаимствовать информацию из какого-нибудь источника, чтобы добавить немного плоти к голым костям вашей истории. К кому вы обратитесь?

На самом деле, "Охотники за привидениями" - неплохой ответ. В краткосрочной перспективе. Однако будут ли люди через сто лет разбираться в кинокомедиях 1980-х? Возможно, нет. Но они будут понимать ее сейчас. Если вам нужен актуальный резонанс, то нынешнее кино или телевидение может сработать, хотя рамки отсчета, равно как и сила воздействия, могут быть несколько ограничены. Но давайте подумаем о более канонических источниках. Литературный канон, кстати, - это основной список произведений, которые все делают вид, что их не существует (список, а не произведения), но все мы знаем, что они имеют какое-то важное значение. Много споров ведется о том, что - и, что еще важнее, кто - входит в канон, то есть чьи произведения изучаются на курсах в колледже. Поскольку мы живем в Америке, а не во Франции, здесь нет академии, которая бы составляла список канонических текстов. Отбор происходит скорее де-факто. Когда я училась в школе, канон был очень белым и мужским. Вирджиния Вульф, например, была единственной современной британской писательницей, которая попала в список во многих школах. В наши дни к ней, скорее всего, присоединятся Дороти Ричардсон, Мина Лой, Стиви Смит, Эдит Ситвелл или любая другая. Список "великих писателей" или "великих произведений" довольно подвижен. Но вернемся к проблеме литературных заимствований.

Итак, из "традиционных" произведений кого следует заимствовать? У Гомера? Половина людей, которые прочтут это имя, подумают о парне, который говорит "Д'о!". Вы читали "Илиаду" в последнее время? Читают ли Гомера в Гомере, штат Мичиган? А в Трое, штат Огайо, им есть дело до Трои? В восемнадцатом веке Гомера можно было читать без сомнений, хотя скорее всего вы читали его в переводе, а не на греческом. Но не сейчас, не сейчас, если вы хотите, чтобы большинство ваших читателей поняли, о чем идет речь. (Это, кстати, не причина не цитировать Гомера, а лишь предостережение, что не все поймут смысл). Тогда Шекспир? В конце концов, он был золотым стандартом аллюзий на протяжении четырехсот лет и остается им до сих пор. С другой стороны, есть проблема высоколобости - он может оттолкнуть некоторых читателей, которым покажется, что вы слишком стараетесь. К тому же его цитаты похожи на подходящих представителей противоположного пола: все хорошие забраны. Может быть, что-нибудь из двадцатого века? Джеймс Джойс? Определенно проблема - так много сложностей. Т. С. Элиот? У него все цитаты из других мест. Одна из проблем диверсификации канона заключается в том, что современные писатели не могут рассчитывать на общий уровень знаний своих читателей. Читатели знают гораздо больше, чем раньше. Так что же может использовать писатель для параллелей, аналогий, сюжетных конструкций, отсылок, которые будут знакомы большинству его читателей?

Детский свет.

Ага. Алиса в стране чудес. Остров сокровищ. Романы о Нарнии. Ветер в ивах" и "Кот в шляпе". Спокойной ночи, Луна. Мы можем не знать Шейлока, но мы все знаем Сэма Я. Сказки тоже, но только основные. Славянские сказки, эти любимцы русских критиков-формалистов 1920-х годов, в Падуке не пользуются особым спросом. Но благодаря Диснею они знают "Белоснежку" от Владивостока до Валдосты, "Спящую красавицу" от Слайго до Салинаса. Дополнительным бонусом здесь является отсутствие двусмысленности в сказках. Хотя мы можем не знать, что думать об обращении Гамлета с Офелией или о судьбе Лаэрта, мы совершенно точно знаем, что думаем о злой мачехе или Румпельштильцхене. Нам нравится идея прекрасного принца или целительной силы слез.

Из всех сказок, доступных писателю, есть одна, которая обладает большей притягательной силой, чем любая другая, по крайней мере, в конце XX века: "Гензель и Гретель". У каждого возраста есть свои любимые истории, но история о детях, потерявшихся вдали от дома, обладает универсальной притягательностью. Для эпохи тревоги, эпохи, когда Blind Faith пели "Can't Find My Way Home", эпохи не просто потерянных мальчиков, а потерянных поколений, "Гензель и Гретель" должна быть любимой историей. И так оно и есть. Эта история появляется в самых разных вариантах во множестве рассказов, начиная с шестидесятых. У Роберта Кувера есть рассказ "Пряничный домик" (1969), новаторство которого заключается в том, что двух детей не зовут Гензель и Гретель. Рассказ использует наше знание оригинальной истории, используя знаки, которые мы узнаем, как заменяющие знакомые нам части: поскольку мы уже знаем историю от прибытия к пряничному домику до запихивания в печь, Кувер не упоминает об этом. Например, ведьма по ходу повествования метонимически превращается в черные лохмотья, которые она носит, как будто мы замечаем ее лишь краем глаза (метонимия - риторический прием, при котором часть обозначает целое, как, например, слово "Вашингтон" обозначает позицию Америки по какому-либо вопросу). Мы не видим, как она непосредственно нападает на детей; скорее, она убивает голубей, которые едят хлебные крошки. В каком-то смысле этот поступок еще более грозен: она словно стирает единственное воспоминание о том, как дети возвращались домой. Когда в конце сказки мальчик и девочка приходят к пряничному домику, мы лишь мельком видим черные лохмотья, развевающиеся на ветру. Нас заставляют переоценить то, что мы знаем об этой истории, степень, в которой мы принимаем ее элементы как должное. Остановив повествование на том месте, где обычно разворачивается драма, когда дети невинно нарушают границы владений ведьмы, Кувер заставляет нас увидеть, как наши реакции - тревога, трепет, волнение - обусловлены нашими предыдущими встречами с оригинальной сказкой. Видите ли, говорит он, вам не нужна эта история, потому что вы уже полностью ее усвоили. Это одна вещь, которую писатели могут сделать с читательским знанием исходных текстов, в данном случае сказок. Они могут пошутить с историями и перевернуть их с ног на голову. Анджела Картер так и поступила в "Кровавой палате" (1979), сборнике рассказов, которые срывают крышу со старых, сексистских сказок, чтобы создать подрывные, феминистские ревизии. Она перевернула наши ожидания от истории о Синей Бороде, Пуссе в сапогах или Красной Шапочке, чтобы заставить нас увидеть сексизм, присущий этим историям и, как следствие, культуре, которая их восприняла.

Но это не единственный способ использовать старые истории. Кувер и Картер делают акцент на самой старой истории, в то время как большинство писателей будут выкапывать кусочки старой сказки, чтобы укрепить аспекты своих собственных повествований, не делая акцент на "Гензель и Гретель" или "Рапунцель". Хорошо,