тень, скрылся за старухиной дверью, оставив её приоткрытой, видимо не сомневаясь, что напарник последует за ним. Миша, видя, что у него нет иного выхода, беззвучно выругался и последовал за другом, в отличие от него, плотно прикрыв за собой дверь.
VII
Едва лишь за соседкой захлопнулась дверь её квартиры, Миша, усмехнувшись и мысленно послав ей вслед доброе пожелание, взялся за ручку, собираясь снова выйти в подъезд. Но в этот миг на плечо ему легла рука Димона. Миша, решив, что тот опять станет убеждать его изучить непонятным образом оказавшееся открытым старухино жилище, попытался стряхнуть руку напарника и уже открыл рот, дабы без лишних церемоний послать его подальше. Но не успел издать ни звука, так как Димон, очевидно угадав его намерение, крепко сжал его плечо и поднёс палец к губам, призывая к тишине. После чего, не отпуская Мишино плечо, лишь чуть ослабив хватку, приблизил своё лицо к лицу приятеля и едва слышно прошептал:
– Тихо… Слышишь?
Миша, чутко уловив перемену в настроении товарища и поняв по его тону, что он не шутит, стал, согласно его указанию, прислушиваться. Сам, впрочем, не зная к чему, так как в квартире, как ему показалось поначалу, царила ещё более глубокая и непроницаемая тишина, чем в подъезде, и никакие внешние звуки не проникали сюда даже в ослабленном и приглушённом виде.
Однако чуть погодя он, к удивлению своему, разобрал в этом мёртвом безмолвии, вполне естественном в пустой, обезлюдевшей квартире, глухие, еле различимые звуки. Не то кряхтение, не то сопение, не то тихие, прерывистые вздохи, дополнявшиеся неопределёнными шорохами и периодически повторявшимися стуками и скрипами. Эти вздохи, шорохи, стуки и прочие звуки, предположительно доносившиеся из гостиной, то на некоторое время стихали, то опять возобновлялись, то делались совсем слабыми, едва уловимыми, то чуть более ясными и отчётливыми, никогда не обрываясь окончательно и в то же время не становясь более громкими и чёткими, как если бы кто-то, производивший их, старался делать это как можно глуше и осторожнее, не желая быть услышанным и выдать своё присутствие.
– Что это? – выдохнул Миша, едва шевельнув губами и переведя недоумевающий взгляд на приятеля.
Тот ничего ему не ответил. Лишь качнул головой, нахмурил брови и устремил пристальный, испытующий взор в глубь продолговатой, объятой плотной тьмой прихожей.
– Пойдём отсюда, а? – вновь еле слышно, чуть подрагивающим голосом вымолвил Миша, непроизвольно отступая назад, к двери. – Что-то не нравится мне это…
Димон опять промолчал. Только слегка покосился на друга и неопределённо, не то соглашаясь с ним, не то отрицательно, мотнул головой. А затем, будто приняв про себя какое-то решение, коротко вздохнул и сделал несколько медленных, лёгких шагов вперёд.
– Куда ты? – упавшим, придушенным голосом окликнул его Миша и невольно протянул руку, словно намереваясь задержать спутника.
Но Димон остановился сам, точно охваченный внезапным сомнением и нерешительностью. Которые длились, однако, лишь несколько мгновений. После чего он хмуро взглянул на приятеля – едва различая его лицо в наполнявшем помещение непроглядном мраке – и тихим, как вздох, голосом произнёс:
– Ну раз уж зашли, пойдём до конца… – И, чуть помолчав, прибавил: – Я хочу узнать, что это там такое.
И по-прежнему замедленным шагом, мягко ступая по скрипучему, не совсем ровному дощатому полу, двинулся дальше по узкой тёмной прихожей, по направлению к гостиной, из которой, как и прежде, то и дело доносились странные разрозненные звуки, удивившие и переполошившие непрошеных гостей.
Миша, однако, в противоположность товарищу, не испытывал ни малейшего желания идти до конца и что-то узнавать. Происходящее нравилось ему всё меньше, долетавшие из глубины квартиры монотонные звуки непонятного происхождения уже не просто изумляли и беспокоили, а не на шутку пугали его, закономерно связываясь в его восприятии с образом усопшей накануне хозяйки этого жилища, куда они так необдуманно, а главное, неведомо зачем сунулись на ночь глядя. Он некоторое время неотрывно, с растущей тревогой во взгляде смотрел вслед понемногу удалявшемуся и терявшемуся в темноте спутнику, на этот раз не позвавшему его за собой, как будто понявшему, что сейчас всё гораздо серьёзнее, чем раньше, и каждый должен принимать решение сам, без подсказок и уговоров. И Миша, недолго думая, принял решение: он повернулся к входной двери и снова взялся за ручку, намереваясь немедленно покинуть подозрительную квартиру, в которой явно творилось что-то неладное, и предоставив напарнику самому разбираться с её тайнами.
Но ему опять не удалось сделать это. Он уже чуть-чуть приоткрыл дверь и тонкая полоска блёклого мутноватого света проникла из подъезда на порог, как вдруг с другого конца прихожей, которого достиг к этому моменту Димон, донёсся его короткий подавленный возглас. Возглас, в котором ясно слышались крайнее изумление, смятение и ужас. И Миша, поняв, что там произошло что-то непредвиденное, незаурядное, экстраординарное – хотя втайне и ожидавшееся им, – не сомневаясь и не раздумывая ни секунды, тут же бросился к другу.
Тот стоял в дверях гостиной и, замерев на месте, будто внезапно окаменев, широко распахнутыми, остановившимися глазами смотрел прямо перед собой, в глубину комнаты. Даже несмотря на потёмки, Миша разглядел, что лицо приятеля было белым как мел и перекошено, точно судорогой, и выражение на нём такое, словно он увидел что-то самое потрясающее и жуткое в своей жизни.
Мельком взглянув на застылое, искажённое неописуемым страхом лицо товарища, Миша не без трепета перевёл глаза по направлению его взора и заглянул в гостиную. И в первые мгновения ничего там не разглядел, так как эта комната, как и вся квартира, была погружена в густую тьму, позволявшую различить лишь смутные, едва уловимые контуры мебели; более мелкие предметы терялись во мраке. И только немного погодя возле окна, через которое сквозь неплотно задёрнутые занавески пробивался рассеянный голубоватый свет уличных фонарей, он заметил нечто такое, от чего его глаза не просто расширились и округлились, как у его напарника, а буквально полезли на лоб, а на устах замер, так и не вырвавшись наружу, сдавленный вскрик.
Это была мутно-белесая, полупрозрачная, казалось, бесплотная человеческая фигура с размытыми, ускользающими очертаниями, скрадываемыми и поглощаемыми окружающей тьмой. Облачённая в длинное, полностью закрывавшее её белое одеяние, напоминавшее ночную сорочку, с в беспорядке рассыпанными по плечам и спине всклокоченными седыми волосами. Сгорбившись и уронив голову на грудь, она сидела на стуле с высокой выгнутой спинкой, подавшись вперёд и опёршись локтями на край небольшого круглого стола, на устланную светлой скатертью поверхность которого падало от окна бледное распылённое пятно света. При этом она, точно устраиваясь поудобнее,