вцепившись пальцами в подлокотники, он, вытаращив глаза, не отрываясь, точно заворожённый, смотрел на прильнувшее снаружи к оконному стеклу неподвижное, призрачное, иссиня-бледное – такое знакомое ему – лицо, сверлившее его пронзительным ненавидящим взглядом колючих, мрачно сверкавших глаз…
Это продолжалось минуту. Или две. Или вообще непонятно сколько, так как он, околдованный, одурманенный прикованным к нему неотступным гипнотическим взором, очень скоро перестал соображать, что с ним происходит. И только одна ясная, отчётливая мысль с трудом пробилась сквозь наполнивший его голову густой мутный туман, в котором мельтешили, как тени, чёрные безобразные призраки. Мысль о том, что, если он продолжит смотреть в эти страшные мёртвые глаза, пронзающие его насквозь и медленно, но верно повергающие его в немощь и безумие, это наверняка закончится для него очень плохо. И, ухватившись за эту блеснувшую ему напоследок спасительную мысль как за соломинку, он, невероятным усилием одолев стремительно оплетавшие его бессилие и забытьё, отвёл глаза от устремлённого на него извне, из уличного мрака, непреклонного, парализующего взгляда, привстал с кресла и с глухим придушенным вскриком опрокинулся вместе с ним на пол.
Прибежавшим на шум и недоумённо и обеспокоенно взиравшим на него родителям Руслан, чуть привстав, мотая, как болванчик, головой и по-прежнему выпучив глаза, не в силах вымолвить ни слова, лишь бессвязно мыча что-то, указывал дрожащей рукой на пустое, облитой тьмой окно, за которым ничего и никого больше не было.
IX
На следующий день, как и накануне, Миша вышел из дому ближе к вечеру и, против обыкновения не озираясь по сторонам в поисках друзей, а угрюмо уставившись себе под ноги, направился к Димонову сараю, по-видимому не сомневаясь, что товарищ, как всегда, на своём месте.
Он не ошибся. Димон действительно был в своей штаб-квартире. Должно было случиться что-то невероятное, из ряда вон выходящее или вообще катастрофическое, вроде стихийного бедствия или военных действий, чтобы он изменил своим привычкам и променял свой сарай на какое-нибудь иное, пусть даже гораздо более комфортабельное, местопребывание. Присев возле стены сарая на корточки и озабоченно насупясь, он был занят своим обычным делом – ухаживал, точно заботливая мать, за любимым, ненаглядным детищем – своим «железным конём». Не было, наверное, на всём свете другого велосипеда, бывшего предметом такой искренней, трепетной любви и таких неустанных каждодневных забот.
Однако при всём при этом Миша, остановившись рядом с другом и понаблюдав немного за его работой, отметил, что тот трудится далеко не с таким увлечением и жаром, как вчера или в другие дни. Димон водил тряпкой по разным частям и деталям велосипеда как-то вяло, без энтузиазма, словно выполняя заданный самому себе обязательный, но не приносящий никакого удовлетворения урок. Вероятно, мысли его были в этот момент где-то далеко и никак не связаны с любимой игрушкой, на которую был уставлен его задумчивый, чуть затуманенный взгляд.
– Ну, что новенького? – рассеянно спросил он приятеля лишь через пару минут после того, как тот подошёл, а до этого будто не замечая его.
Миша скривил губы.
– Да так, обычная школьная тягомотина. Ничё интересного.
Димон, как видно, вполне удовлетворился этим неопределённым ответом и, боднув головой, продолжил своё явно не увлекавшее его занятие, так не похожее на вчерашнее неистовство, когда он в буквальном смысле едва не протёр на велосипеде дыру. Теперь же он делал всё лениво, неспешно, без огонька, почти не глядя на движения своих рук и на результаты своего труда, по-видимому, не слишком интересовавшие его. Тем не менее он не переставал упорно и безостановочно, как заведённый, орудовать тряпкой, словно пытался заглушить этой бессмысленной работой одолевавшие его смутные и сумрачные думы.
– Так, значит, школу ты не лав? – будто очнувшись или стараясь отвлечься от этих назойливых, видимо тяготивших его мыслей, спросил он чуть погодя.
Миша, немного удивлённый этим неожиданным вопросом, – он был настроен на совсем другой разговор, – передёрнул плечами.
– А чё мне любить её? Ты, что ли, школу любишь?
– Я? – переспросил Димон, усмехнувшись одной стороной лица. – Обожаю! Я просто жить без неё не могу. Каждый день иду туда как на праздник.
– Ага, прям-таки каждый! – хмыкнул Миша.
– Ну, ладно. Каждый – это я загнул, конечно, – поправился Димон. – Но всё же хожу иногда.
Миша негодующе фыркнул.
– Вот именно, что иногда! От случая к случаю. Или, вернее, когда тебе вздумается… Вот что значит, мать её, вечерняя школа! Хошь ходи, хошь не ходи. Хошь учись, хошь не учись. Всем пофиг. Не жизнь, а малина!
Димон, по-прежнему кривя пол лица в усмешке, в такт словам собеседника согласно качал головой.
– Да, всё именно так. Я ж и не скрываю. Вечерняя школа – действительно отличная штука! Значительно облегчает жизнь. Её как будто специально придумали для таких, как я…
– Бездельников, – подсказал Миша, не удержавшись и впервые слегка улыбнувшись.
Приятель, вроде бы нисколько не обидевшись, снова ответил утвердительным кивком.
– Ну, можно и так сказать… Только, согласись, – лукаво прищурил он правый глаз, краем которого мельком взглянул на товарища, – все мы тут, мягко говоря, не трудоголики.
– Ну это да, – не стал возражать Миша. – Но согласись и ты: ты реально классно устроился – в вечерней школе учишься и нигде не работаешь. Это ж надо так умудриться! Аж зависть берёт.
Димон, как могло показаться, уже не так добродушно, как только что, ухмыльнулся и метнул на собеседника колкий взгляд.
– А ты не завидуй, Мишаня, не завидуй. Просто надо уметь устраиваться в жизни. Чтобы не остаться в дураках, – с выражением присовокупил он и вновь многозначительно взглянул на друга.
Миша не остался в долгу и ответил ему таким же недружелюбным, пасмурным взором и сердито сдвинул брови. После чего повисло долгое напряжённое молчание, во время которого приятели, как-то незаметно для самих себя взявшие в разговоре друг с другом неожиданно резкий, неприязненный тон, избегали смотреть один на другого и усиленно изображали холодность и безразличие. Затем Миша, чуть подумав, отошёл в сторону и принялся бродить поблизости, бросая время от времени короткие косые взгляды на продолжавшего машинально водить тряпкой по велосипеду напарника и то сжимая губы, то без звука шевеля ими.
Неловкая пауза была прервана Русланом, который вышел из своего подъезда, огляделся и, увидев товарищей, направился к ним. Миша, надеясь, что появление третьего разрядит обстановку и восстановит нарушенное согласие, шагнул к нему и протянул руку. Но, взглянув вблизи на лицо новоприбывшего, невольно остановился и отвёл руку.
Руслан был мрачнее тучи и будто сам не свой. Брови его были сведены к переносице, лоб прорезала глубокая