Чтобы кого-нибудь убить, мне нужна повстанческая армия, хотя бы отряд, минимум — лазерный пистолет. С другой стороны, с чего им против меня объединяться? Зато я, кажется, не утратил способность объединять.
Похоже, один фанат у меня уже появился.
Отвык я от этого. В последний раз люди шли за мной, когда я собирал ополчение для защиты Кратоса. Потом уединенная жизнь в Лагранже. Потом еще более уединенная в ссылке в Чистом. Я начал забывать кайф говорить «мои люди» и видеть восторженные глаза тех, кто готов за меня умереть.
Что сейчас осталось от моей хваленой харизмы? Сколько ее мне оставили? Смогу ли я повести за собой хотя бы местных убийц? Смогу я их хотя бы остановить?
Ройтман был совершенно спокоен относительно моей безопасности, когда отправлял сюда. С Евгением Львовичем понятно: он свято верит в эффективность психокоррекции. Ну, да, все прошли курс. Всем снижали агрессивность и стирали нежелательные нейронные связи. Но почему-то я не чувствую себя спокойнее, чем на сопках Чистого, с их аборигенной фауной.
Реабилитанты в упор смотрели на меня. Ну, конечно! Слухом же земля полнится. Знаменитый Анри Вальдо теперь один из них. Интересно, сколько трупов у них на всех?
Глава 9
— Привет ребята! — бросил я реабилитантам. — К Кастальскому сюда?
Они закивали.
— Спасибо, — сказал я.
Не торопясь, прошел мимо, поднялся на второй этаж и связался по кольцу с Кастальским.
— Дмитрий, я на месте.
Он открыл дверь кабинета.
— Заходите, Анри.
Кастальский указал мне на место за столом, напротив экрана. И сел рядом. Не напротив, а рядом. Как адвокат. Психологи вообще не очень любят положение напротив. Евгений Львович тоже предпочитал сесть рядом, особенно если хотел вызвать меня на разговор «по душам». Значит, предполагается разговор по душам.
— Анри, мы начнем с не очень приятных вещей, — сказал Кастальский. — Зато быстро с ними покончим. Мы поговорим о вашей вине.
— Она безмерна, — ответил я.
— Это искренне?
— Да, конечно.
— Анри, я понимаю, что разговор неприятный. Но мне нужно подробнее. Это важно для нашей совместной дальнейшей работы. Я знаю естественно канву событий. Но мне необходимо знать, как вы сейчас это воспринимаете. Именно сейчас, после психокоррекции.
— Я странно это воспринимаю, — вздохнул я. — Я тоже знаю канву событий. Более того, я ее помню. Но я не понимаю, как я мог. Что-то ускользает все время. По-моему, я воспринимал это как партизаны древних войн: пустить под откос вражеский поезд. При этом не думаешь о том, что в поезде кто-то есть. Или как осаду города. Не думаешь, что там, кроме солдат, умирают от голода женщины и дети. Я воспринимал это просто как эпизод войны. По крайней мере, именно так я излагал это Евгению Львовичу в самом начале психокоррекции. Вот это я помню. Под БПшником излагал, я далеко не сразу начал ему исповедоваться. Это сейчас меня вышколили, как правильно общаться с психологами. Так что мне уже кажется глупым терять время на молчание.
— И правильно, — улыбнулся Кастальский.
— Дмитрий, может быть, если бы я тогда знал больше о пассажирах корабля, куда приказал заложить взрывчатку, я бы не смог это сделать. Не знаю. Думаю, мне что-то стирали в этой части памяти.
— Стирали, конечно, — кивнул Дмитрий.
— Вот я и не могу поверить в то, что это сделал я. Нет, я не оправдываюсь, конечно. Я знаю, что это я. Но я не помню, что я при этом чувствовал, помню, что рассказывал Ройтману. При этом я прекрасно помню, что я чувствовал, когда начал войну против Кратоса.
Я понимаю, почему я ее начал. Я теперь понимаю, насколько это было излишне эмоционально, глупо и ненужно. Знаю, что Анастасия Павловна была далеко не худшим вариантом для империи. Да и для Тессы тоже, не только для Кратоса. Она меня помиловала. Я об этом не просил тогда, но я благодарен. Последние одиннадцать с лишним лет моей жизни — это ее подарок. Не заслуженный.
Причем, у меня такое ощущение, что войну против Кратоса мне простили. Это нелогично. Жертв войны было больше, чем того проклятого взрыва, но здоровых парней, которые гибли в сражениях мне простили, а женщин и детей нет. Хотя, может быть, я ошибаюсь. Нет же никакого официального решения.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Думаю, это действительно так, — сказал Кастальский.
— Наверное. Все крутится вокруг того взрыва. Почти не упоминают войну. Словно я был террористом, который вынырнул неизвестно откуда, взорвал пассажирский корабль и тут же был пойман. Но я пять лет воевал до этого и почти год потом.
Сожалею ли? Да сожалею, конечно. Все было бессмысленно. Бессмысленные жертвы, горе, кровь. Теперь империей правит тессианец. Нельзя сказать, что я совсем к этому непричастен, но моя роль далеко не главная. И самое смешное, что я поспособствовал этому как защитник Кратоса, а не как его противник. И даже этот тессианец, которого я поддерживал, а потом спас ему жизнь, отказался меня простить.
— Леонид Аркадьевич очень четко изложил свою позицию, — сказал Дмитрий. — Он не считает себя вправе вас простить, пока вас не простили родственники погибших.
— Он издевается, — хмыкнул я.
— Почему?
— Теперь вы издеваетесь. Дмитрий, это нельзя простить. Я бы сам не простил.
— Есть человек, который вас простил.
— Хельга Серхейм, у которой погиб муж и двое сыновей, и которая попыталась меня убить. Я прекрасно помню. Просто она прошла через Центр, хотя и Открытый, и поняла, что это такое. Я не могу всех прогнать через Центр.
— Вы потом общались с госпожой Серхейм?
— Дмитрий, ну, вы же знаете, это наверняка есть в деле.
— Анри, — строго оборвал Кастальский, — давайте не будем ссылаться на дело. Я от вас хочу услышать.
— Ладно, ладно. Да, общались. Я написал ей через Ройтмана, у меня не было естественно ее адреса. Я благодарил ее за великодушие, прощение и выступление в Народном Собрании, когда решалась моя судьба. Она мне не ответила. Может быть, просто все уже было сказано.
— А Евгений Львович не советовал написать всем родственникам письма с извинениями?
— Советовал. Я отказался.
— Почему?
— Потому что глупо.
— Почему глупо?
— Ну, потому что я бы сам на их месте тут же бросил такое послание в корзину. В лучшем случае.
— Анри, мы договорились не закрываться.
— Да? Хорошо. Для меня каждое такое письмо написать — это как содрать с себя кожу. А потом по этому обнаженному мясу меня могут с полным правом выпороть вместо прощения.
— Анри, вы боитесь.
— Да, я боюсь.
— А может быть стоит это вытерпеть? Заслужили же. Честно заработали. Пусть. От вас требуется только немного смирения. Зато каждое прощение будет праздником, даже если это будет только каждое сотое письмо. Никакой явной корысти в этом нет, это никак не изменит ни вашего положения, ни вашего юридического статуса. Все равно максимум через десять лет вы будете практически свободны.
Жить в Озерном, думаю, сможете гораздо раньше. По крайней мере, вы очень хорошо начали. Ни у кого больше из моих подопечных нет ни адмиральского звания, ни заслуги спасения императора, ни десяти выплаченных миллионов. А, между прочим, люди гораздо слабее вас, находили в себе силы написать покаянные письма родственникам жертв. Да, на большинство из них не было ответов, меньшая часть отвечали так, что это было как ножом по мышцам без кожи. Но это единственный способ избавиться от того груза безмерной вины, который на вас. Даже если вы расплатитесь по искам, он никуда не денется. Расплатившись, вы вернете себе гражданские права, это очень хорошо, но душевного комфорта вы себе не вернете. Анри, давайте договоримся так: письмо в неделю.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Хорошо, — вздохнул я. — За шесть лет справлюсь.
— Это меньше, чем десять.
— Дмитрий, а кому-нибудь из ваших реаблитантов удалось вернуть гражданские права?
— Конечно. Мы же работаем над этим. Одна из наших основных целей — чтобы человек смог это сделать.