есть, и я требую того, что мое по праву рождения. А в помощь мне – признание, собственноручно написанное моим отцом.
Елена выдержала паузу, однако никто не сказал ей ни слова, и тогда с легкой дрожью в голосе, исполненном гордыни, она продолжила:
– Пол выполнил свою миссию, ему причитается награда. Мне нужно одно – имя моего отца. Для такой, как я, титул и состояние ничего не значат. Я жаждала их получить только для того, чтобы передать своему единственному другу, неизменно нежному и преданному – тебе, Пол.
– Я отказываюсь! – проговорил Пол почти яростно. – Я сдержал обещание – значит, теперь свободен. Ты поступила по-своему, а ведь я предлагал тебе за молчание все, что имею. Что ж, титул, земли, деньги отныне твои! Владей ими и радуйся, если сможешь. А мне награды за содеянное не нужно.
И Пол отвернулся от Елены. Не будь она слепа, выражение его лица поразило бы девушку в самое сердце. Но даже не видя Пола, Елена почувствовала его настрой, и угаданная ярость словно усилила некую тайную боль, ибо черты Елены исказились, и она, прижав руки к груди, воскликнула:
– О да, я вступлю во владение титулом, землей и прочим, ведь все остальное я утратила. Мне опротивела брезгливая жалость. Власть сладка, и я воспользуюсь ею. Ступай прочь, Пол! Будь и ты счастлив, если счастье возможно с безродной женой и если сочувствие, а то и презрение всего света не слишком болезненны для твоей гордости.
– Куда мы пойдем, Лиллиан, ведь наш дом уже не наш! Кто нас приютит? – в отчаянии спрашивала леди Тревлин, раздавленная мыслью о позоре и бедствиях, что уготованы ее обожаемой, ни в чем не повинной дочери.
– Я.
Лицо Пола осветилось изнутри, и у леди Тревлин и Лиллиан отпали все сомнения в его любви и преданности.
– Миледи, вы приютили меня, когда мне было негде приклонить голову; теперь я верну долг. Лиллиан, ты владела моими помыслами уже в те времена, когда, юный романтик, я носил на груди твой портрет и клялся завоевать тебя, если будет угодно судьбе. Раньше мое положение сковывало мой язык, теперь же, в час, когда прочие сердца могут закрыться перед тобой и твоей матушкой, мое сердце остается распахнутым для вас обеих. Позвольте мне защищать и лелеять вас и тем искупить горе, которое я вам принес.
Невозможно было противиться искренней настойчивости в голосе и нежной почтительности Пола, берущего под крыло двух обездоленных, ни в чем не повинных женщин. Обе инстинктивно прильнули к нему, чувствуя, что хотя бы один надежный друг остается с ними, что трудности его не отвратят. Тишина, которая выразительнее любых речей, воцарилась в комнате, лишь изредка слышались всхлипывания и благодарный шепот, да еще влюбленные обменивались клятвами, кои даются посредством взглядов, рук и губ. Елена была забыта.
Наконец Лиллиан, от природы отходчивая, привыкшая стряхивать с души печаль, как цветок стряхивает дождинки, подняла глаза, чтобы Пол в очередной раз прочел в них благодарность, и заметила одинокую фигуру в тени дверного проема. Ее вид вызывал жалость. Она так и не переступила порога библиотеки, ведь никто не пригласил ее войти, да и она не сориентировалась бы в незнакомой комнате. Руки Елена сцепила, закрыв лицо, словно незрячие глаза каким-то чудом увидели всеобщую радость, в которую она сама не была вовлечена; у ног ее лежал поношенный временем лист бумаги, дающий лишь титул – и ни капли любви. Даже если бы Лиллиан знала, сколь жестокая борьба между страстью и гордостью, ревностью и великодушием происходит сейчас в этом юном сердце, она и тогда не смогла бы взять тон, исполненный более прочувствованного сострадания и более искренней доброжелательности.
– Несчастная девушка! – воскликнула Лиллиан. – Мы забыли о ней, а ведь при всем своем богатстве по сравнению с нами она бедна. Мы с нею рождены от одного отца и должны любить друг друга, несмотря ни на что. Елена, можно я буду звать тебя сестрой?
– Пока нет. Подожди, пока я это заслужу.
И вот, словно нежный голос зажег ответную искру благородства, лицо Елены чудесно преобразилось. Она изорвала письмо; клочки падали из ее рук, она же говорила радостно и пылко:
– Я тоже могу быть великодушной. Я тоже способна прощать. И я похороню печальное прошлое. Смотрите! Я отрекаюсь от всех притязаний, уничтожаю доказательства, обещаю вечно хранить молчание и довольствоваться единственным титулом – «кузина Пола». Да, вы счастливы, потому что любите друг друга! – добавила она с надрывом и залилась слезами. – Простите меня, имейте ко мне жалость, не отвергайте меня, ведь я одинока, я в вечной тьме!
Такая мольба предполагала один-единственный ответ – и он был дан. Елена была принята, и взаимные клятвы – вечно хранить общую тайну – скрепили сей основанный на жертвенности союз.
Они жили счастливо, и свет никогда не узнал, благодаря каким узам эти четверо так преданы друг другу, насколько точно исполнилось древнее пророчество и какую трагедию жизни и смерти отомкнул серебряный ключ.
Под маской, или Женская сила
Глава I
Джин Мьюр
– Она уже здесь?
– Нет, маменька, пока нет.
– Хорошо бы все уже было позади. Как подумаю об этом – тревожно делается и сердце так колотится. Белла, принеси мою подушку, ту, которую я кладу под спину.
Бедная, вечно недовольная миссис Ковентри, нервически вздохнув и приняв вид мученицы, уселась в мягкое кресло, а ее хорошенькая дочка склонилась над нею с неподдельным желанием угодить.
– Не знаешь, Люсия, о ком это они говорят? – осведомился томный молодой человек.
Он полулежал на диване и обращался к своей кузине, которая была занята вышиванием, но ее обычно надменное лицо оживила счастливая улыбка.
– О новой гувернантке, мисс Мьюр. Хочешь, расскажу о ней поподробнее?
– Нет, уволь, я питаю глубокое отвращение ко всей их породе. Хвала небесам, у меня всего одна сестра, притом избалованная – и до сих пор я был избавлен от казни, имя которой – гувернантка.
– Что же ты станешь делать теперь? – спросила Люсия.
– Покину дом на то время, пока она здесь.
– Не покинешь. Ты, Джеральд, для этого слишком ленив, – произнес юноша более энергичный, чем его брат; до сих пор он скрывался в нише и возился с собаками.
– Дам ей срок в три дня: если выяснится, что ее присутствие можно терпеть, тогда я не стану утруждать себя отъездом. Если же – в чем я совершенно уверен – она окажется несносной занудой, – только