флоте с матерью, основные правила судовождения мне были уже известны. К тому же я не раз и не два стоял за штурвалом. Всего у меня было две вахты в сутки по шесть часов — с шести до двенадцати утром и с шести до двенадцати вечером. В конце каждой вахты я должен был делать уборку в салоне — то есть пять часов сидел за штурвалом, час занимался уборкой. Нужно было промыть шваброй все полы в салоне и туалеты на каждой палубе и почистить унитазы.
Расскажу о составе команды. На борту всегда присутствовало восемь человек: капитан или первый помощник, второй помощник, электрик, два рулевых матроса, два матроса-моториста и повар. Сейчас, спустя столько лет, я все еще помню всех по именам. Четыре матроса всегда были на берегу, через месяц они менялись. То есть вся служба проходила вахтой: месяц через месяц.
Хотя у меня были свои достоинства (ведь я имел высшее образование и очень хорошо разбирался в электронике), я не стремился этим похвастать и скромно, добросовестно выполнял все приказы и поручения. Это заметили командиры и довольно часто хвалили меня перед моей матерью. Мама была на пароходе поваром и готовила еду очень хорошо и быстро (да и сейчас она готовит так же). Такой повар, да еще когда он довольно коммуникабельный и не плетет интриг, — на флоте большая редкость. Поэтому мою маму на пароходе очень ценили, всячески выказывали ей уважение, так что она сумела подружиться с командой, хотя и была очень мнительной.
Помню один случай. Мы стояли в порту в Ростове, маме понадобилось срочно в больницу на берег. Она просто предупредила капитана, поставила меня на камбуз, объяснила, что хотела сегодня приготовить. И всю свою вахту я провел за готовкой обеда. На меня это произвело просто невероятное впечатление: я осознал всю важность повара на корабле. Тогда моей матери даже вызвали такси туда и обратно, настолько ее уважали. Судя по тому, что мне рассказывали матросы с других судов, такой атмосферы, обстановки, как на нашем судне, не было больше нигде. На других судах процветало пьянство, в порядке вещей была такая практика, когда командиры третировали рядовой состав. К примеру, пьяный командир выгонял на палубу двух вахтенных матросов. У одного было ведро с забортной водой, у другого — ведро с краской и кисточка. Упражнение называлось «Покраска палубы в шторм». Первый матрос полведра воды выливал на палубу, второй начинал быстро красить — прямо по сырой палубе. Через десять-пятнадцать секунд первый матрос выливал оставшиеся полведра. Задачей первого матроса было смыть всю краску. Задачей второго — нанести краску как можно лучше. Такие «веселые старты» могли продолжаться часами. И все понимали, что это просто пьяная блажь командира. Благо на нашем теплоходе такого не было. В этом отношении наш пароход был чуть ли не уникальным. У нас все уважали всех.
Я очень хорошо разбирался в компьютерах, очень быстро настроил GPS-навигацию на главном компьютере в рубке. Более того, установил программу для навигации у себя на ноутбуке и при помощи телефона всегда знал, где в данный момент находится наше судно. Просто блажь, но мне было интересно — и я сделал. Боцман и электрик очень любили компьютерные игры, но капитан не разрешал им играть на главном компьютере судна. Поэтому они скинулись, и я помог им собрать компьютер специально для игр. Через 3G-интернет я качал игры, чем опять же вызывал еще большее уважение.
Все это время я не переставал писать.
* * *
Кажется, что сон никогда не прервется — он бесконечен, как круг. И только циферблату известна разница предыдущего и следующего мгновения, часа, дня, века. Я пробовал спать десятки лет, но не менялся даже пейзаж за грязным окном. Просыпался, бродил, натыкался, подыгрывал, как мог, искренне. И опять засыпал. Если попытаться найти смысл хоть в чем-то, то он будет сокрыт в той бездне, что таит в себе фаза угасания или засыпания. Мир выключается и не существует десятки лет, пока его никто не видит. Главный вопрос не про жизнь, вселенную и все такое. Он в том только и заключается — что будет, если смотрящий сон исчезнет? И ответ на этот вопрос ужасен весьма. Отголоски ответа заставляют все шесть сущностей многоликого ворочаться и бормотать невнятное, а все его тесное узилище начинает ходить ходуном, как ветхая лачуга в ураган. Величайшая тайна всего сущего скрыта на самом непробиваемом дне.
* * *
Совершеннейше беспощадное завтра так же неуклонно заменится на вчера, и никому не ясен останется смысл ежедневного пробуждения на протяжении крайне короткого, но оттого не менее цикличного промежутка времени. Странным становится осознание себя в чужом сне. Циклично, беспорядочно, холодно и страшно до тех пор, пока не придет принятие. И мириады абсолютно разных снежинок вдруг станут собственным отражением. Отражением, которое позволит увидеть собственное снежное несовершенство и принять его, смириться и падать вольно по ветру. И осознанием, что падение — единственно доступный полет, а маняще прекрасные небеса на самом деле глубоко внизу, на самом дне. И летишь, падая, об одном мечтая — чтобы Солнце сожгло прежде, чем дна достигнешь. Чтобы там, на дне, в грязи и тумане не приняли еще одного. Чтобы грязные тучи, что скорбно плачут абсолютно разными снежинками, никогда больше не вспомнили и не проронили вновь несовершенно холодную слезу, принявшую свое несовершенство. Бесконечный круг на деле не такой уж бесконечный. Ничего не меняется, ничего не происходит. Безвольно и бесполезно мелькают белесые пятна в Тумане. А значит, Солнце не сожгло. Значит, полет окончен. А был ли полет? Существует ли Солнце, кроме того, что Черной Пустотой кипит внутри? И там, наверху, все так же грязно и ветрено. И только изредка, глубоко на дне, посреди луж и слез отражается пустая чернота неба со скорбными звездами. Проснись…
* * *
Чувство усталости сменится чувством дежавю в следующий раз, когда я открою глаза. Если поддаться иллюзии и пройтись по ее лабиринтам, выходят удивительные фантасмагории. На этот раз я открыл глаза в поезде. Живой поезд, осмысленно несущийся от пункта А к пункту Б все свое полувековое существование. Все свое существование несущий бессмысленно похожих людей из никуда в ниоткуда.
Но в этой копии города одинаковых людей было неприлично много. Ими был забит каждый уголок зрения. Каждый вдох, каждый жест, каждое движение касались очередного отражения, и они начинали еще более причудливо шевелиться и искрить одинаково пестрой одеждой и одинаково модными словами.