Все богатства Востока были собраны здесь, но всей этой роскоши недоставало вкуса, точно так же, как и саду, окружавшему этот богатый дом и состоявшему из редких иноземных деревьев.
На улице собралась громадная толпа, чтобы поглазеть на съезжавшихся к негоцианту гостей, так как он давал вечер по случаю дня рождения своей дочери Джиованны, первой красавицы во всей Венеции. Подходящий к дому далмат чуть не был сшиблен с ног одним из ротозеев, спешившим приютиться у садовой решетки.
— Э, разиня! — воскликнул невольно Иоаннис.
Но незнакомец не ответил ему. Азану показалось, что он уже видел блестящие глаза этого молодого человека, старавшегося скрыть нижнюю часть лица. Он хотел подойти к нему, но ловкий незнакомец проскользнул уже в калитку и исчез в тени сада. Сердце далмата сильно забилось, и он проговорил с очевидным волнением:
— Я это предвидел! Это он, без сомнения! Но его безрассудство не имеет названия, если он осмеливается прокрасться, хотя бы даже под прикрытием ночи, к мстительному купцу, разоренному им: горе, горе ему! Я сам позабочусь предупредить господина ди Понте, что волк залез в овчарню.
Азан присоединился к входившим в дом гостям, представлявшим собой странную смесь негоциантов, иностранцев, простых граждан и евреев. Последние постарались войти в город раньше, чем запрутся ворота, чтобы не платить пеню за пропуск. В передней эти достопочтенные торговцы сложили очень бережно свои шапки из красного сукна с черными нашивками, без которых они не ходили по городу.
Пользуясь привилегией не подчиняться законам, запрещающим роскошь, эти богатые плебеи надели в честь радушного амфитриона дорогие костюмы из разноцветного шелка и золотой или серебряной парчи и щеголяли поясами, покрытыми эмалью и драгоценными каменьями. Даже самый незначительный торговец прятал свои красные руки в тонкие лайковые перчатки, и все были надушены розовыми или лимонными эссенциями, введенными в употребление знаменитым Аспрано.
В момент появления Иоанниса в зале Бартоломео ди Понте ходил посреди гостей с лучезарным лицом. Он протягивал руку одним, улыбался другим и наблюдал, чтобы не обнаружилось где-нибудь недостатка в освежительных напитках и дорогих яствах.
Это был человек лет пятидесяти, приземистый, дородный и напоминавший отчасти африканца смуглым цветом лица и черными, как смоль, густыми волосами. Под такими же черными, пушистыми бровями искрились маленькие желтоватые, замечательно бойкие глазки, свидетельствовавшие о его глубоком честолюбии.
Когда он сталкивался с человеком благородного происхождения, толстые губы его складывались в надменную усмешку. Нужно заметить, что он был готов пожертвовать за титул половиной богатства, приобретенного умом, неусыпным трудом и некоторым умением пользоваться обстоятельствами. В глубине души он страшно негодовал на судьбу за то, что родился плебеем, и старался уверить патрициев в своем пренебрежении к ним, чтобы вознаградить себя хоть чем-нибудь за тайные страдания. Червь зависти точил его сердце, и он постоянно мечтал об одной из тех народных смут, которые вспыхивали так часто в раздробленной и опустошенной Италии.
Этот званый вечер он устроил тоже с какой-то тайной целью, а день рождения дочери служил только предлогом. Когда пронеслась весть, что Мануил Комнин задержал корабли, нагруженные венецианским товаром, в городе распространилась весть о банкротстве Бартоломео ди Понте. Состоянию его был действительно нанесен ощутимый удар, но негоциант не обнаружил своей внутренней тревоги ни словом, ни движением. Он боялся больше всего насмешек надменных патрициев и имел в этот вечер похвальное намерение уколоть синьоров своею роскошью и их бедностью. Он считал себя вправе сделать это, тем более что пострадал по милости необдуманных действий посланников республики, Валериано Сиани и Орио Молипиери. К тому же Сиани осмелился полюбить его дочь, его очаровательную и милую Джиованну. Им овладевало негодование при мысли, что он когда-то сам поощрял это чувство и ликовал, мечтая о союзе с таким знатным семейством.
Бартоломео невольно побледнел, увидев Иоанниса. Человек этот первый сообщил ему весть о громадном уроне, причиненном приказанием Комнина, но он тем не менее все-таки улыбался, сжимая его руку.
Азан увлек Бартоломео за собой в амбразуру окна и сказал ему тихо:
— Вы превосходно скрываете отчаяние под маской беззаботности.
— Молчи, Иоаннис, молчи! — проговорил тревожно гордый негоциант.
— Ба! — произнес насмешливо далмат. — Для вас еще не все потеряно. Вы один из счастливейших отцов во всей Венеции, так как дочь ваша — жемчужина среди венецианских женщин. А разве гости ваши скупятся доставлять вам все упоения лести? Пусть они сегодня еще раз полюбуются этими прекрасными картинами, вазами, статуями, серебряными лампами и шкатулками с золотой инкрустацией! Как знать, завтра, может быть, все эти драгоценности будут уже продаваться с аукционного торга для удовлетворения всех ваших кредиторов… Вас выгонят отсюда эти льстивые гости, и вашей Джиованне придется торговать цветами под балконом своего дома.
— Замолчи, негодяй! — вскрикнул Бартоломео. — Или ты пришел с целью нанести мне оскорбление, смеяться над моим несчастным положением? Ты сильно ошибаешься: я спасу свою дочь от такого исхода, даже если мне для этого пришлось бы поджечь дворец нашего дожа… Не смей, зловещий ворон, задевать Джиованну! Я готов стерпеть любые насмешки в свой адрес на виду у этой толпы, подстерегающей каждое мое слово… Но я не позволю тебе оскорблять мою дочь!
Он сжал руку далмата, как в железных тисках, сохраняя по-прежнему спокойную улыбку. Но Азана было трудно унять: он продолжал все с тем же хладнокровием:
— Вы ужасно неосторожны, Бартоломео: кричите на всю залу, что способны, пожалуй, поджечь и дворец дожа[12]… Я вижу, вам хотелось бы убить меня немедленно из-за боязни, что я разоблачу позорную тайну вашего разорения перед вашими лживыми и коварными друзьями. Да, я могу погубить вас… Однако здесь так жарко. Дайте мне что-нибудь, чтобы утолить мою жажду!
Гордый негоциант побледнел как смерть, но пошел налить бокал вина для бывшего слуги.
— Азан, — прошептал он, — погляди: на нас смотрят с открытым удивлением… Я покорился твоему требованию, а теперь уж ты покорись моему: иди, всему есть мера, даже и самой подлости.
Иоаннис приветливо улыбнулся ему.
— Вы серьезно считаете меня своим врагом, Бартоломео? — проговорил он мягко. — Вы страшно заблуждаетесь! Я люблю вас настолько же, насколько ненавижу всех ваших бездельников. Вы были для меня хорошим господином, и я знаю, что вы трудились не менее любого из поденщиков. Из-за чего же мне враждовать с вами и радоваться вашему случайному несчастью? И не бесчестно ли было бы вынуждать Джиованну, жемчужину Венеции, снизойти до слуги своего отца, когда рука ее была уже давно обещана патрицию?