Читать интересную книгу Взгляд василиска - Макс Мах

Не смотря на все опасения Реутова, встреча прошла на редкость хорошо. И выпили, вроде, не много (просто не успели), и причин для неловкости хватало (ведь, как ни крути, совершенно чужие друг другу люди), но уже через четверть часа за столом установилась, если и не дружеская (в конце концов, даже Вадим с Давидом не виделись целых тридцать шесть лет), то, во всяком случае, легкая, ни к чему не обязывающая атмосфера. Никто из себя ничего не изображал и других этим в неловкое положение не ставил. И говорили все по-людски, а не как на деловом совещании, где все как бы ходят по тонкому льду, или через болото идут, нащупывая шестом тропу. В общем, в какой-то момент, Вадим почувствовал, наконец, как уходит напряжение и забываются, кажется, только что обуревавшие его тревоги, но по-настоящему над этим даже не задумался, потому что и анализировать каждый свой шаг, перестал. Все это ушло куда-то в сторону, вытесненное теплым, уютным чувством, которое, вероятно, следовало бы назвать душевным покоем. Тем больше было удовольствие, потому что покоя на душе у Реутова, кажется, отродясь не бывало.

Конечно, по крайней мере, от части – или, вернее, большей частью – такое настроение Вадима объяснялось присутствием Полины, которая удивительно хорошо вписалась в не совсем простую для нее ситуацию и вела себя так просто и естественно, как если бы они с Реутовым не в первый уже раз вышли "в люди", и "люди" эти не совершенно незнакомые ей до сегодняшнего вечера иностранцы, а старые добрые приятели. Впрочем, такому повороту событий не мало способствовали и сами "иностранцы". О Давиде и говорить нечего, он все-таки был своим (пусть и в далеком прошлом), но и Лили, на поверку, оказалась приятным собеседником и легким в общении человеком. Она и анекдоты хорошо рассказывала, и улыбалась много и совсем не так, как обычно улыбаются аргентинцы, и разговор вела тактично, никого не перебивая, но и не отмалчиваясь. Ну а Давид с Вадимом просто вдруг как будто вернулись в Саркел пятидесятых, когда они были детьми, но когда они так же были самыми близкими друзьями, какими только могут быть два мальчика. И то, что оба они давно уже мальчиками не были, им совсем не мешало.

Лучшим показателем атмосферы, царящей в компании, является желание или нежелание участников продолжать общение. И они тоже вполне могли распрощаться сразу же после отменного ужина ("Тройка" славилась великолепной русской кухней на весь Петров), поставив, так сказать, галочку в списке обязательных к исполнению дел (пункт третий, ужинс другом детства, пункт четвертый…), но этого не случилось. Напротив, расходиться никто не хотел. Поэтому они заказали еще коньяка (и шампанского для дамы) и разнообразных сладостей на десерт, и продолжали свой приятный во всех отношениях разговор. Засиделись почти до закрытия ресторана, чего, кажется, даже не заметили. И расстались на хорошей ноте, перецеловавшись на заметно опустевшей по ночному времени улице, и, договорившись обязательно встретиться назавтра, разъехались по домам, в том смысле, что Казареевы, взяв извозчика, отправились в гостиницу, а Вадим, в очередной раз, наплевав на дорожную службу и дозу принятого в организм алкоголя, повез Полину к ней домой.

– Мне надо переодеться, – очень просто сказала Полина, оставляя за скобками любые возможные объяснения. – Мы ведь можем заехать на пять минут ко мне на Шпалерную?

"Так просто?" – удивлялся Реутов, выворачивая с Невской перспективы на Чухонскую улицу, чтобы уже по ней выехать к реке.

Впрочем, если честно, он был ей от всего сердца благодарен за эту "простоту", потому что, едва они остались вдвоем, как снова почувствовал давешнюю неловкость и, опять заплутав в трех соснах, не знал, что делать дальше. Конечно, он хорошо помнил, что именно сказала ему Полина во время их крайне необычного объяснения. И весь вечер они были на "ты", что вроде бы предполагало и все остальное. Все это так, но не успели они выйти из ресторана, как он тут же потерял всю свою былую уверенность в том, что понял ее правильно. Могло ведь случиться и так, что он выдавал желаемое за действительное. Могло, и, следовательно, Реутов снова оказался в области полной и окончательной неопределенности. И что в таком случае он должен был теперь говорить, и что делать – так, чтобы и Полину не обидеть, и себя полным дураком не выставить – становилось совершенно не понятно.

"Бедный Вертер", – сказал он себе с привычной уже горькой иронией, в десятый, вероятно, раз прокручивая в голове ее слова.

"Мне надо переодеться… "

И правильно, ведь завтра, вернее, уже сегодня, им предстоял обычный "рабочий" день, и как будет выглядеть в стенах института женщина в вечернем платье и на высоченных шпильках, делавших Полину почти одного роста с высоким от природы Реутовым?

– Останови, пожалуйста, здесь, – попросила Полина, когда они въехали на Шпалерную. – Да, спасибо. Я буквально на пять минут, – и, чмокнув его в щеку самым непосредственным образом (от чего у Вадима разом трепыхнулось в груди сердце), выскочила из машины и унеслась (только каблучки дробно простучали по пустой улице) к подъезду солидного пятиэтажного дома постройки начала века.

"А семья у нее, надо полагать, все-таки имеется, и не из простых смертных", – отметил Реутов, вылезая вслед за Полиной из своего Нево.

На Шпалерной жили люди не просто состоятельные, а, прежде всего, значительные. Петров, конечно, не Новгород, но все же второй по значению и второй же – после Итиля – по величине город империи. Так что серьезных людей в Петрове хватало, и у большинства из них, кроме загородных домов, расположенных в основном на Балтийском взморье или Карельском перешейке, обязательно имелись квартиры в городе.

Вадим закурил и попытался определить, на каком именно этаже живет Полина. Выходило, что на третьем. Именно в окнах третьего этажа – справа от подъезда – стал беспорядочно загораться свет.

"Пять минут, – повторил он про себя. – А хоть бы и пятнадцать".

Он вдруг понял, что никуда отсюда не уйдет, пока Полина не выйдет из дома, даже если для этого придется ждать до утра.

Время было позднее, и в этой, благополучной, части города, люди уже в основном отошли ко сну. Большинство окон в дамах были темными и даже машины по Шпалерной почти не проезжали. Вероятно, поэтому звук мотора быстро приближающегося автомобиля заставил Реутова оглянуться, и он увидел, как к тому месту, где он стоял, гася скорость, подъезжает большой черный Воевода, останавливается около тротуара, распахиваются двери, и на мостовую выходят трое хорошо одетых господ в длинных темных плащах и низко надвинутых фетровых шляпах.

10.

Дело происходило как будто вечером. Ранние сумерки, или, может быть, это было перед грозой? Но воздух был уже не прозрачным, а каким-то сиреневым. И еще почему-то очень сильно пахло жасмином. Приторный этот запах запомнился особенно хорошо. Остальное много хуже. Кажется, он вышел из какого-то очень знакомого дома. В памяти вертелось что-то вроде "Штаба Войскового Круга", но Реутов в окружном штабе, вроде бы, с роду не бывал. Но не в этом дело. Он вышел из этого дома, спустился по пяти пологим ступеням на улицу, и пошел направо – все время почему-то неловко натыкаясь на спины прохожих – и поскольку очень быстро, и никуда не сворачивая, достиг "Набольшего Места", как все в городе называли площадь Единения, то, выходило, что шел он по проспекту Манасии. Впрочем, там и тогда, Вадим об этом, разумеется, даже не подумал. Он просто скользнул взглядом по конной статуе "царя" Иосифа – того самого, который присягнул на верность великому князю Витовту – и снова, как и прежде, свернул направо, направляясь в Ярославово городище.

Здесь улицы почти сразу стали узкими и извилистыми, а дома – старыми, выцветшими и какими-то кособокими. Запах жасмина усилился, и стало заметно темнее. И совсем исчезли люди, так что Реутов внезапно оказался совсем один. Было тихо. Он слышал только звук своего участившегося дыхания и позвякивание подковок – он что, в сапогах был? – о булыжник мостовой. Вообще атмосфера сгустилась, если так можно выразиться. Стало душно – может быть, действительно приближалась гроза? – и пот струйками побежал по спине. Реутов прибавил, было, шаг, но сразу же почувствовал, что ноги налились свинцом, и из его попытки ничего не вышло. Он знал, что надо спешить, однако ничего не мог поделать. Ноги были тяжелые, и переставлять их с каждым шагом становилось все труднее. И еще отяжелела, налилась мутью голова, и дыхание стало прерывистым и трудным, как после долгого бега.

Сколько времени это продолжалось, Вадим не знал, но ощущение было такое, что тащится он по бесконечному лабиринту, состоящему из узких, ни разу не прямых, улиц и еще более узких, смрадных и загаженных переулков, целую вечность. А потом он увидел дом, и сразу же его вспомнил, и обрадовался, что, наконец, нашел, потому что, оказывается, искал его и не мог найти почти всю свою жизнь. И сердце заторопилось, и даже сил как будто прибавилось, и он едва ли не бегом бросился к старой, рассохшейся и потерявшей свой первоначальный цвет, двери, и, схватившись за ручку, изо всех сил потянул ее на себя… Но на этом, собственно, все и закончилось. И дверь, и дом, и старый Итиль, все это исчезло, поглощенное глухим и полным опасностей мраком, а вслед за тем пришла боль.