итальянцами и крупными итальянскими институтами, включая католицизм.
Футуризм, напротив, являет этому полную противоположность. Футуризм – это протест против традиции, борьба против музеев, классицизма и почитания учителей. «Манифест основания футуризма», который всё ещё рассылается в целях рекламы и пропаганды идей и от которого поэтому ещё не отрёкся Исполнительный комитет Движения, утверждает, что футуризм желает «разрушить музеи, библиотеки, сокрушить морализм и всяческую оппортунистскую и утилитарную трусость»3. Как всё это согласовать с фашизмом, который пытается восстановить все наши моральные, даже моралистические ценности и который в качестве фона своих военных парадов любит использовать самые настоящие римские руины?
Футуризм – это искусство свободного стиха, свободного выражения, слов на свободе (даже упразднения слов в тактилизме и искусстве шумов). Фашизм вместо этого жаждет ещё более строгих школ, всеобщего обучения латыни, и предлагает нам почитать память Де Амичиса и Мандзони как великих представителей итальянского ума4.
Один чрезвычайно противоречивый пункт касается вопроса интернационализма. Фашизм – политическое усилие, которое является чрезвычайно итальянским. Он не способен образовывать альянсы с фашизмами в других странах или с движениями, которые заимствовали ярлык итальянского фашизма, а все прочие фашисты, также националисты до мозга костей, непременно настроены против итальянской нации. Например, венгерский фашизм своей единственной конечной целью имеет возврат Фиуме Венгрии.
Футуризм, напротив, является движением международного характера. Сам Маринетти признаёт, что во всех частях земного шара уже есть российские, американские, австралийские или немецкие футуристы. Его стихотворения, сочинённые из абстрактных символов, также тяготеют к интернационализму, превращаясь даже в своеобразный Волапюк5. Прямой и законный потомок футуризма – движение дадаизма, родившееся во время войны в Швейцарии в строго нейтральной и антинационалистической среде, имеет своим лидером Тристана Тцара, если я не ошибаюсь, румынского мигранта6. Дада, если оно имеет какой-либо смысл, должно означать выражение презрения ко всем идеалам войны. Это – самое большое и самое логичное проявление анархизма в послевоенный период.
Что касается футуризма, то следовало бы также признать, что он нашёл своё логическое место только в одном государстве – в России. Там большевизм и футуризм сформировали счастливый союз. Официальным искусством большевизма стал футуризм. Памятники Революции, её пропагандистские плакаты, даже её книги несут след футуристского искусства и его идей. И это совершенно логично и понятно. Две революции, две антиистории всегда были союзниками. Обе хотят разрушить прошлое и всё перестроить на новом индустриальном фундаменте. Фабрика была неиссякаемым источником политических идей большевиков, но она также была вдохновением футуристского искусства.
Но как футуризм сможет шагать в ногу с итальянским фашизмом – не вполне ясно. Это было недоразумение, родившееся только из обстоятельств близости людей, из чисто случайных столкновений, из сущего беспорядка различных сил, которые привели Маринетти на сторону Муссолини. Это отлично работало в дни революции, но будет удивительно при нынешнем правительстве.
Итальянский фашизм не может принять разрушительную программу футуризма, напротив, со своей итальянской логикой он должен будет восстановить те самые ценности, которые противоречат футуризму. Дисциплина и иерархия в политике – это также дисциплина и иерархия в литературе. Слова становятся пустыми, когда политические иерархии неэффективны. Если фашизм действительно хочет победить в своём сражении, он должен считать уже усвоенным в футуризме всё, что могло служить стимулом, и подавить в нём всё то революционное, антиклассическое и непокорное, с точки зрения искусства, чем он ещё обладает.
Что я обнаруживаю, например, в «Фильтрованных ночах» футуриста Марио Карли?7
Странно! Всё же ясно это был случай, когда мою рубашку привели на виселицу и повесили мухи, решившие, что наконец настал момент испугать привидение в машинке, и пока я считал одно за другим свои рёбра в грудной клетке, не испустившей терпеливо ни содрогания, я заметил, как лягушки окаймляют небо, напоминающее сырную тёрку, а упавшие с него частички пыли превращаются в соловьиные песни. Должно быть, у лиризма есть свои основания позволить фиолетовым осадкам усеять глубины кипарисовых деревьев, так чтобы ночь выпирала из них, серая, жемчужная и лёгкая.
И что я нахожу у итальянского классика Мандзони?
Небо обещало погожий день. Низко стоявшая луна, бледная и тусклая, всё же выделялась на необъятном серовато-лазоревом небосводе, который по направлению к востоку постепенно становился розовато-жёлтым. А ещё дальше, на самом горизонте, длинными неровными полосами вырисовывались небольшие облака лиловатого цвета; те, что пониже, были окаймлены словно огненной полосой, становившейся всё ярче и резче8.
Итак, я спрашиваю себя: какие страницы здесь иерархические, дисциплинированные и традиционные, где слова занимают подобающие им места, подчиняются правилам, где каждое слово отвечает своей природе, а каждый смысл обладает присущим ему достоинством? Короче говоря, какой способ письма соответствует фашизму, а какой – футуризму? И нет ли чрезвычайной несовместимости между этими отрывками, один из которых демонстрирует волю что-то построить, а другой – желание все разрушить и смешать? И какой – смею ли я спросить? – действительно итальянский, а какой международный? Какой напоминает в общих чертах нашу литературу, соответствует её характеру, а какой напоминает такого рода литературу, что печатается в космополитичных литературных журналах, многоязычных или даже межъязычных?
На днях кто-то показал мне эскиз футуристского памятника Маринетти. Он имел экстраординарное сходство с футуристическими памятниками, которые русская революция установила на многих городских площадях. Есть только одно ключевое отличие: в Италии он остаётся только эскизом, в то время как в России они уже стали действительностью.
Со своей стороны, я убеждён, что футуризм и фашизм не смогут долго жить вместе. Если фашизм хочет оставить свой след в Италии, разве не должен он будет изгнать всё, что имеет привкус футуризма, всё, что является недисциплинированным и антиклассическим? Я адресую этот вопрос одной группе, способной дать на него идеальный ответ, – правительственной комиссии, недавно назначенной для рассмотрения реформы образования. Поскольку определённые футуристские манифесты, как может показаться, находятся в прямой оппозиции к содержанию их обсуждения. Один манифест потребовал не что иное, как «сведение классических предметов к статусу абсолютно факультативных, с изучением их дополнительно или параллельно с основной программой», «отмену учителей» и «увеличение часов физкультуры, которая является главным фактором интеллектуальной жизни человека»9.
Было бы слишком нескромно спрашивать моих выдающихся друзей из правительственного комитета, не входит ли всё это в противоречие с их планами и обсуждениями? И было бы неприлично спрашивать моих знакомых внутри футуристского движения, что они на самом деле думают о классицизирующих реформах министра образования Джованни Джентиле? Интересно.
Дж. Преццолини
<5 июля 1923>
IV. Второй футуризм (после Боччони) (1916–1924)
Переход Луиджи Руссоло