сигналом, и вторил им громовой раскат снаружи. Катились черные, тяжелые тучи, тащили на своих горбах грозу.
Подхватил лекарь невесомое тело Рогдая, прижал, как дитя. Сколько боролся за него, сколько молил у Мехры — не вымолил. Нес бережно, раздевал, не тревожа, а после обмыл в розовой воде да вытер насухо. Лежал Рогдай на железном столе, но не чувствовал холода.
Людова соль зарождалась в печени, и взять ее — значит, высвободить вольную душу. Резать надлежало аккуратно, дабы рана вышла небольшой. Пусть и не видно будет под кафтаном, а все-равно материнское сердце болеть будет, будто это его резали, его потрошили, из него людову соль тянули.
У княжича ее немного, видать, по болезни не нажил. Зато белая да плотная, от тканей легко отходила, быстро застывала в подставленной колбе.
Лекарь вычистил ранку, обтер тряпицей, после зашил мелкими и аккуратными стежками. Ювелирная работа, последняя работа в его жизни не простит княгиня, что не излечил наследника, колесует сразу после тризны, поднесет Сваргу кубок, наполненный кровью. У лекаря самого сын подрастал, сиротой останется — ну да что теперь?
За окном ослепительно сверкнула блиставица, выбелила стены холодным светом, растеклась по мертвому лицу княжича. Следом, точно из пушки, ударил гром.
В тот же миг мертвый Рогдай открыл глаза.
— Ви… дел… свет, — произнес он глухо, едва ворочая окостенелым языком. — Терем… где спит Триглав… когда он пробу… дится… мир сломается.
Выронив иглу, лекарь в беспамятстве повалился навзничь, и не увидел, как снаружи над Китежем треснул небесный свод.
Глава 11. Лекарское искусство
— Мертвяк — он и есть мертвяк, — рассудительно сказала Беса, успокоившись и поразмыслив. Сидела у печи, прихлебывали из блюдца травяной отвар. — Ни разума у него, ни души. Только и желание, что свой желудок насытить.
— Ну, а если можно будет возвратить и разум, и душу? — предположил Хорс.
Он расхаживал по горнице, пощипывал ус — думал думку.
— Душа сразу Нави отходит, еще до того, как успеешь соль вынуть. Разве Мехра вернет?
— А мы и просить не станем. Сами заберем.
Беса недоверчиво глянула поверх блюдечка. По лицу Хорса не сказать, шутит ли? Вроде, барин образованный да взрослый, а придумки — как у баламошки.
— Что-то я у покойной разума не наблюдала, — заметила Беса.
— Так это обыкновенный шатун, — отмахнулся Хорс. — Убавишь соли или, наоборот, лишку вложишь — и можно как куклой управлять.
— Брешете!
С языка сорвалось, и Беса прикрыла ладонью рот. Но Хорс не обиделся.
— Уверять не стану, сударыня, сами видели. И то сказать, не всякий раз выходит, сложно не получить кровососа или шишимору. Но не то диво, что людова соль навьих чудовищ плодит. А то диво, что плодит она выборочно, а я не могу взять в толк — как. Вот если бы уметь у еще живого определить количество соли, да эту соль без вреда изъять…
— Невозможно ведь у живого, — испугалась Беса и осенила лоб охранным знаком. — Отступничество это! Боги накажут! В людовой соли ведь душа!
Хорс не ответил. Стоял у окна, покачиваясь с носка на пятку, раздумывал.
Беса поняла, что не знает, сколько Хорсу годин: не слишком старый и не слишком молодой, сам смазливый, руки холеные, волосы густые, без седины. Странный барин, чудной. Вроде, и тянет к нему, а рядом находиться — страшно. Да только поворачивать назад поздно, согласилась ведь на работу, а слово свое Беса держала.
— И сколько у вас шатунов в услужении? — спросила осторожно.
— Не так много, — с охотой ответил Хорс. — Может, с десяток наберется, а то и дюжина.
— Дюжина! — воскликнула потрясенная Беса.
С суеверным страхом по-новому взглянула на лекаря. Она одного упыра насилу заборола, от мертвячки едва спаслась — а если таких более десятка?
— Этак можно целую дружину собрать, — сказала она задумчиво. — Дать в руки копья, а лучше пищали, заковать в броню, да на самоходки…
Она замолчала, встретившись со взглядом лекаря. Подавшись вперед, тот глядел в ответ внимательно и жадно.
Потекли долгие, скучные дни на лекарской службе. Обязанностей у Бесы было, хоть отбавляй: Даньшу на могильник сопроводить, анчуток-пакостников извести, игошей отвадить, соль добыть так, чтобы на глаза надзирателям не попасться, мертвые тела разделать в угоду лекарской науке. Тогда только пускал Бесу в опытную, и она помогала взвешивать печень да сердце, записывала о состоянии и повреждениях в бесконечные буквицы, и Хорс, заглядывая через плечо, вздыхал иногда:
— Писать вас, сударыня, кто обучил? В слове «патология» четыре ошибки! А эти каракули вы и сами не разберете.
Беса краснела и отмалчивалась, но на разнос не обижалась. Сам Хорс писал на диво гладко и так же витиевато, как говорил. Рецепты отпускал — точно лубочные картины, буквы выходили игривые, с завитушками, и всем гостям улыбался, всем ручки пожимал, а гости захаживали разные.
Были женщины в дорогих мехах, с напудренными заплаканными лицами, которых Хорс деликатно уводил в свою опытную и там звенел да лязгал железками, а Хват носил ему горячую воду да полотенца. Выводили женщин под ручки, бывало, сразу вызывали самоходку, и Беса тайно ревновала, хотя, если бы ее кто-то спросил об этом, никогда не призналась бы. Еще не хватало — мехровой дочери к гаддашеву барину ревновать! Узнали бы в Поворове — засмеяли.
Были господа в котелках, с золотыми цепочками, в перстнях и орденах — с ними Хорс вел себя уверенно, а плату брал сразу. Уходя, господа раскланивались почтительно, рассыпались в благодарностях. Вообще же, о чужих тайнах Хорс не распространялся.
— У каждого люда есть право на неприкосновенность частной жизни, — витиевато выражался лекарь, отдавая невидимке-оморочню окровавленные перчатки и полоща руки в теплой мыльной воде. — И то не моя печаль, отчего у клиента беда случилась, а моя печаль, как лекаря, чтобы здоровье вернуть, жизненную радость да удовольствие во славу Матери Гаддаш.
На излете яры среди ночи разбудил Хват, стянул одеяло, кружился, звал из горницы. Беса уже знала: дело срочное, скоро оделась, обулась, сбежала по лестнице вниз. В опытной горели все лампы, и Хорс, завязывая кожаный фартук, казался собранным.
— Готовьте эфир, сударыня, — сказал с порога. — Операция сложная и срочная.
На столе кричала женщина. По размалеванному лицу ясно — усладой промышляла.
— Помру, Яков Радиславович! — ревела между схватками. — Ох, недолго мне…
— Почему раньше не обратилась? — вздохнул Хорс. — Молчи уж теперь, не помрешь.
— А ребенок… ребеночек-то мой!
— Сладим, даст Гаддаш.
По лицу роженицы растекались багровые пятна. Тугой живот обнажен, и ниже — ничего. Беса смущенно отвела взгляд и принялась качать