Так что же все-таки со мной? Было ясно, что у меня тоже синдром Поцля, угасание левой ноги, — и что я тоже, как и тот мой пациент, должно быть, страдаю от какого-то серьезного повреждения правой теменной доли. Нас учили физиологии, анатомии, этиологии, и мой ум, тренированный и умелый, быстро устремился по знакомому пути. Физиология говорит, что имеет место дисфункция правого полушария; анатомия соответственно — что имеется большое повреждение в этой области мозга. А этиология... что она говорит о причине? Я ни на мгновение не усомнился: у меня возник эмбол или во время анестезии упало артериальное давление, в результате чего произошел церебральный инфаркт, обширный инсульт в правой теменной доле. «Осложнение анестезии» — написали бы в истории болезни...
Только подумать, чтобы до такого дошло: чудом спастись от смерти или тяжелого увечья на Горе, быть с огромными трудностями доставленным в одно из лучших в мире ортопедических отделений — только чтобы стать жертвой послеоперационного инсульта! Мне представилась панорама мучительной полу-жизни, ожидавшей меня после такого обширного инсульта, со всеми мельчайшими ужасающими подробностями: прикованность к инвалидному креслу, унизительная зависимость, нога, которая одновременно бесполезна и чужда мне; нога, настолько ампутированная интернально, что лучше и проще было бы ампутировать ее и экстернально — это по крайней мере избавило бы меня от необходимости таскать за собой полностью бесполезную, не функционирующую, действительно усопшую конечность. Ее следовало бы удалить, как удаляют омертвелую ногу, потому, что по сути, она омертвелой и была: неврологически, функционально и экзистенциально мертвой.
Я лежал, погруженный в это видение, неизвестно сколько времени — в ледяном фаталистическом отчаянии, стеная, подумывая о самоубийстве и шевеля пальцами ноги. Пальцами ноги! Я совсем забыл — с пальцами-то было все в порядке! Вон они — розовые и живые, шевелящиеся как будто в насмешку над моими абсурдными размышлениями! В какую бы мрачную ипохондрию я ни погрузился, я все же не забыл элементарной нейроанатомии. Инсульт, достаточно обширный, чтобы отключить остальную часть ноги, наверняка отключил бы и ступню и пальцы тоже. Как только это до меня дошло, я от всего сердца расхохотался. С мозгом у меня все в порядке — никакого инсульта! Не знаю, что произошло, но инсульта у меня нет!
Я позвонил, и явилась сестра Сулу; на ее молодом спокойном лице была написана озабоченность.
— В чем дело, доктор Сакс? С вами все в порядке?
— Все прекрасно, — ответил я. — Замечательно. Лучше и не придумаешь! Я обнаружил, что ко мне вернулся аппетит. Как вы думаете, не удастся ли раздобыть для меня сандвич или еще что-нибудь?
О Боже мой! — сказала она. — Как же вы меняетесь! Когда я уходила, вы выглядели ужасно — были бледным и дрожащим от страха. А теперь вы выглядите отлично — так же как во время завтрака.
— Ну, я тут кое-что обдумывал... и позволил себе переволноваться. Если получить сандвич трудно, то хоть чашку чая и бисквит...
— Но, доктор Сакс, вы можете получить весь ленч. Его все еще разносят, знаете ли.
— Правда? Сколько же времени прошло с тех пор, как вы помогали мне тестировать ногу?
Сестра Сулу взглянула на часы.
— И десяти минут не прошло, — ответила она. — Вам показалось, что больше?
Меньше десяти минут! Я с трудом верил своим ушам. За эти десять минут, как мне казалось, я прожил целую жизнь. Я прошел через целую вселенную мыслей — а ленч все еще подают!
Сестра Сулу принесла мне поднос. Я обнаружил, что голоден как волк, что представлялось совершенно естественным после всех моих физических и метафизических усилий этого утра, — я был голоден, жаждал чувственных удовольствий и приятных ощущений.
Во время еды мой разум бурлил — я заново перебирал слова молодого человека с опухолью в мозгу, который «потерял» свою левую ногу. К счастью для него, опухоль была доброкачественной, и быстрое хирургическое вмешательство полностью восстановило церебральные функции. Может быть, он жив до сих пор и читает эти строки! Я навестил его, когда он поправлялся, через несколько недель после операции, чтобы узнать, как у него дела и сохранились ли воспоминания о кануне Нового года.
Те переживания, сказал он мне, были самыми странными и путающими в его жизни; он не поверил бы, что такое возможно, если бы сам не пережил тот случай. Случай был «безумный» — он дважды повторил это слово и не соответствовал здравому смыслу. Самым страшным было опасение, что он полностью сошел с ума. Оно усугублялось его попытками поговорить с персоналом; ему постоянно говорили, что случившееся — чепуха и чтобы он не глупил. Он был очень рад и благодарен мне за то, что я хотя бы его выслушал — хоть я и был студентом и «не знал ничего», я постарался понять. Он очень обрадовался, сказал молодой человек, когда нейрохирурги (которых я вызвал) заверили его, что болезнь его реальна, а не «существует только у него в уме», хотя он и был очень испуган известием о том, что в мозгу у него опухоль, требующая операции. Однако даже хотя механизм «угасания» ему объяснили и сказали, что существует вероятность восстановления функций ноги, когда давление на мозг будет устранено, он обнаружил, что не может поверить услышанному. Это не было похоже, пытался он объяснить, на обычную потерю — когда вы что-то кладете не на место. Самое ужасное в его случае было то, что нога не была «положена не на место», а на самом деле свое место потеряла. И поскольку больше не было места, куда она могла бы вернуться, он просто не видел, как могла бы вернуться его собственная нога. Раз это было так, никто не мог обнадежить его, и когда ему сказали, что его нога вернется, он только кивнул и улыбнулся.
Да, это было то положение, в котором я оказался, — в точности такое же. Нога исчезла, забрав вместе с собой свое место. Таким образом, казалось невозможным ее вернуть — независимо от нанесенного ей увечья. Не поможет ли мне память в том, в чем не мог помочь взгляд в будущее? Нет! Нога исчезла, забрав с собой и свое прошлое. Я больше не мог вспомнить, как у меня была нога. Я больше не мог вспомнить, как ходил и поднимался в гору. Я чувствовал себя невероятным образом отрезанным от человека, который ходил и бегал, карабкался по скалам всего пять дней назад. Между нами существовала только формальная связь. Существовала брешь — абсолютная брешь — между «тогда» и «теперь», и в эту брешь, в эту пропасть провалился я прежний, тот я, который, не задумываясь, стоял, бегал и ходил, который был полностью и безоговорочно уверен в своем теле. В эту брешь, в эту пропасть вне времени и пространства канули и исчезли реальные возможности моей ноги. Я часто задумывался о том, что выражение «растворились в воздухе» одновременно и абсурдно, и загадочно-значительно. Словно в упрек моим сомнениям, в воздухе растворилась моя собственная нога, и я, как и пациент с кровоточащей мозговой опухолью, не мог себе представить ее возвращение нормальным, физическим способом, потому что она исчезла из времени и пространства исчезла, забрав с собой свое пространство-время. Если возможности ноги канули в брешь, в пропасть, «растворились в воздухе», они должны были бы вернуться оттуда, и жуткой поразительной тайне исчезновения могла быть равной только такая же тайна возвращения. Нога покинула существование (что бы ни понимать под существованием) и тем самым должна была бы каким-то образом в него вернуться. Мой разум буквально дымился от мыслей о развеществлении и воссоздании. Воды становились все глубже и глубже; я не смел думать слишком много, чтобы не утонуть в них.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});