роде, вредном (как я прежде мыслил и ныне мыслю) для других еще более, чем для себя. Но если мне нет оправдания, то молодость и пылкость послужат хотя объяснением, – ибо в эту минуту страсть была сильнее холодного рассудка. Прежде я писал разные мелочи, быть может, еще хранящиеся у некоторых моих знакомых. Одна восточная повесть, под названием «Хаджи-Абрек», была мною помещена в «Библиотеке для Чтения»; а драма «Маскарад», в стихах, отданная мною на театр, не могла быть представлена по причине (как мне сказали) слишком резких страстей и характеров и также потому, что в ней добродетель недостаточно награждена.
Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастию, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель, Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения и, по необдуманности, не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому, – и таким образом они разошлись. Я еще не выезжал, и потому не мог вскоре узнать впечатления, произведенного ими, не мог во-время их возвратить назад и сжечь. Сам я их никому больше не давал, но отрекаться от них, хотя постиг свою необдуманность, я не мог: правда всегда была моей святыней и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостью прибегаю к ней, как единственной защитнице благородного человека перед лицом царя и лицом Божим.
Корнет лейб-гвардии Гусарского полка
Михаил Лермантовъ120.
Пытаясь смягчить участь свою и друга, поэт будто бы намекает на возможность сожжения им своих стихов, будь такая возможность, но тут же заявляет, что не собирается от них отрекаться. Тем не менее тяжкий груз лег на сердце Лермонтова из-за того, что пришлось упомянуть Раевского. Когда Святослав Афанасьевич вернулся из ссылки, Михаил Юрьевич, плача от радости, все равно просил у него прощения.
Поэт находился под арестом в одной из комнат Главного штаба, потом, по одним версиям, сидел под арестом в своем полку, по другим – находился под домашним арестом.
25 февраля 1837 года шефу жандармов графу А.X. Бенкендорфу поступило высочайшее повеление:
Господину шефу жандармов, командующему императорскою Главною квартирою.
Государь император высочайше повелеть соизволил: л.-гв. Гусарского полка корнета Лермантова за сочинение известных вашему сиятельству стихов перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк; а губернского секретаря Раевского за распространение сих стихов и, в особенности, за намерение тайно доставить сведения корнету Лермантову о сделанном им показании выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию для употребления на службу по усмотрению тамошнего гражданского губернатора…121
Нижегородский драгунский полк находился на Кавказе.
19 марта Лермонтов покинул Петербург, 23 марта прибывает в Москву. Там встречается с Н.С. Мартыновым, чье семейство тоже в тот год собиралось на Кавказ, как следует из воспоминаний Мартынова122. 10 апреля Лермонтов покидает Москву.
Пока поэт добирается до места назначения, литературная слава его в двух столицах растет, о чем активно заботятся хорошие знакомые Пушкина (П.А. Вяземский, В.А. Жуковский, А.А. Краевский, В.Ф. Одоевский). В их журнале «Современник» публикуется стихотворение «Бородино».
Находясь 13 мая в Ставрополе, Лермонтов почувствовал себя нездоровым. И как бы ни думали некоторые о том, что, дескать, все «больничные» у Лермонтова купленные, странно отказывать поэту в возможности действительно быть больным: тем более, как известно, он и смерть Пушкина встретил, будучи серьезно простужен. Лермонтова помещают сначала в ставропольский военный госпиталь, потом переводят на лечение в Пятигорск.
Итак, Лермонтов в конце мая 1837 года приезжает в Пятигорск, где находится примерно до начала августа. То есть два месяца с небольшим. В письме к М.А. Лопухиной он сообщает, что живет на квартире. Лермонтов принимает ванны, часто ездит в Железноводск.
Лермонтоведы справедливо полагают, что многие лица, с которыми встретился в это время Лермонтов, стали прототипами романа «Герой нашего времени». Среди тех, кто встречался с Лермонтовым в Пятигорске летом 1837 года, называют Н.М. Сатина, В.Г. Белинского, Н.В. Майера, Н.П. Огарева, В.И. Барятинского, А.Н. Долгорукого.
А.М. Миклашевский вспоминал:
Третий и последний раз я встретился уже с Лермонтовым в 1837 году, – не помню: в Пятигорске или Кисловодске, – на вечере у знаменитой графини Ростопчиной. Припоминаю, что на этом вечере он был грустный и скоро исчез, а мы долго танцевали. В это время, кажется, он ухаживал за m-lle Эмилиею Верзилиной, прозванной им же, кажется: La rose dr Caucase. Все эти подробности давно известны, и не для чего их повторять.
В Кисловодске я жил с двумя товарищами на одной квартире: князем Владимиром Ивановичем Барятинским, бывшим потом генерал-адъютантом, и князем Александром Долгоруким, тоже во цвете лет погибшим на дуэли. К нам по вечерам заходил Лермонтов с общим нашим приятелем, хромым доктором Майером, о котором он в «Герое нашего времени» упоминает. Веселая беседа, споры и шутки долго, бывало, продолжались123.
Удивительно, но Эмилия Александровна (по отцу – Клингенберг, по отчиму – Верзилина, по мужу потом Шан-Гирей) всю жизнь отрицала знакомство с Лермонтовым до 1841 года. Между тем дом Верзилиных в Пятигорске – это все равно что почти единственное для развлечения место в центре небольшого городка, это престижный гостиничный комплекс, если судить по-современному. Дом Верзилиных в 1837 году стоял на месте. Вероятно, и обитатели дома, по крайней мере, женской его части, были в нем.
Летом 1837 года Михаил Юрьевич лечится в Пятигорске, по всей видимости, занимая комнату в офицерском отделении пятигорского военного госпиталя. Размещалось оно в доме, принадлежавшем Верзилиным и расположенном в том же квартале, где жила семья генерала. «Невозможно допустить, – считал С. Недумов, – чтобы в таком маленьком городе, как Пятигорск того времени, даже если бы они и не были знакомы официально, Лермонтов мог не знать и не интересоваться такой выдающейся во всех отношениях представительницей местного общества»124.
Эмилия виделась с Лермонтовым не только в 1837 году, но и в 1840-м, о чем, как указывает В.А. Хачиков, сама же и проговорилась:
Сохранились ее воспоминания о бале в кисловодской ресторации 22 августа 1840 года по случаю дня коронации Николая I. «В то время, в торжественные дни все военные должны были быть в мундирах, а так как молодежь, отпускаемая из экспедиций на самое короткое время отдохнуть на Воды, мундиров не имела, то и участвовать в парадном балу не могла… Молодые люди, в числе которых был и Лермонтов, стояли на балконе у окна».
И Лермонтов знал об Эмилии еще до своего последнего приезда в Пятигорск. Вспомним уланского ремонтера Магденко, указавшего, что в мае 1841 года, уговаривая своего родственника заехать в Пятигорск, Лермонтов сказал ему: «Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины…»