Читать интересную книгу Прогулка под деревьями - Филипп Жакоте

В этой книге я много мечтал о поэзии вне образов — эта мечта рождалась при виде некоторых пейзажей, — лишь намекающей на связи между явлениями, поэзии, которая не будет взывать к «иным мирам» или символически истолковывать этот; так, например, в Коррезе мой взгляд привлек ручей, бегущий в траве, — «вода без имени, истории и религии». По этому поводу я цитировал примеры из западной поэзии — но им было далеко до идеала. Если бы тогда я уже прочел прекрасную антологию хайку, составленную Блайтом (о ней рассказал мне, прочитав «Прогулку под деревьями», Жак Мазюи, за что я ему благодарен), я был бы почти совершенно счастлив и только бы и цитировал эти краткие стихи, каждое из которых с ослепительной сдержанностью свидетельствует: то, к чему влечет меня неясное стремление, уже давно существует, оно возникло в определенном месте и эпохе, в рамках конкретной культуры, опираясь на систему мышления, которую можно объяснить словами — хотя, конечно, не полностью. Я словно получил подтверждение своим интуитивным догадкам о том, что подобная ясность, царственное сведение целого к одной-двум деталям могут быть достигнуты только в определенном внутреннем состоянии, которое, впрочем, я уже смутно предвосхищал: это может получиться благодаря полному исчезновению, стиранию «я» поэта — но оно должно происходить исподволь, с улыбкой, терпеливо, деликатно — словом, иначе, чем принято на христианском Западе.

* * *

В то время, когда я продирался сквозь чащу сомнений, во тьме и тревоге, готовый уже разразиться сетованиями, подобно многим моим современникам, я начал читать эти воздушные, но притом отнюдь не «ангельски отрешенные» стихи — они горели земным огнем; и, читая их, я чувствовал, как выздоравливаю от болезни, которая могла бы привести меня к духовной смерти. Самым главным здесь стала для меня непосредственность; без усилий я почувствовал себя современником этих стихов. Это не было ни «возвращением к истокам», ни тоской по священному, переполнявшей меня при виде египетских статуй, ни томительным ожиданием, в котором жил Гёльдерлин. И уж никак я не собирался изучать Восток, дзэн-буддизм или дыхательную технику йогов; даже не хотел как-то заметно менять свою жизнь. Просто я увидел, что все здесь, близко, доступно даже самой обездоленной душе, вопреки самому однообразному и тяжелому существованию, все возможно; вход в замок открылся сам собой, когда я догадался, что не было никакого замка и что сами слова «путь», «доступ», «поиск» могли завести в тупик.

* * *

Тем не менее я не думал, что, прочитав книгу Блайта, обрел «доступ к древним пирам», и я совсем не собирался писать в жанре хайку. Но, завершив книгу прозы, где пытался высказать все сомнения, испытанные за последние годы, я почувствовал, хотя и не сразу это осознал, что во мне совершилось некое очищение; снова, после долгого молчания, захотелось говорить с той, кого наверняка пугало мое уныние; я хотел показать, но как будто в шутку, между прочим и исключительно между нами, что те безнадежные слова вовсе не являлись для меня последней истиной и сам я не был таким заблудшим, как могло показаться. Рождественские праздники приближались, в саду цвели фиалки, стояла прозрачнейшая в нашей жизни зима. Я собирался написать стишок на случай, как это принято в годовщины свадьбы. И тогда вдруг наступило и длилось в течение нескольких волшебных месяцев то, о чем я с надеждой писал в «Прогулке», а потом позабыл: не стоило «слишком настаивать на своих идеях»; поэтические истины существуют для «быстрого взгляда невесомой птицы».

На много недель подряд я обрел способность не мешать идущему извне свету; я переживал радость возрождения. Но у меня не хватило мудрости удержать, надолго сохранить в себе эту радость: я был слишком счастлив, слишком уверен в себе, надежды переполняли меня. И тогда я снова все потерял: не знаю, надолго ли — возможно, до тех пор, пока не перестану об этом думать.

* * *

Значит, поэзия — это мелодия, которую невозможно запомнить, место, где не остаются надолго, ключ, который неизбежно потеряешь. Утрачивая неуловимость, переставая вызывать сомнения, быть «нездешней» (следует ли сказать: переставая — не быть?), она падает в пропасть, больше не существует. Эта мысль поддерживает меня в трудные минуты.

Сегодня уже никто не осмеливается, боясь выставить себя в смешном свете, говорить о вдохновении, о музе. Но, вопреки всему, мне все-таки хотелось бы сравнить это присутствие, эту мощь, это могучее дыхание с невидимой женщиной, гораздо более мудрой, чем я, которая, когда я прихожу к ней или когда мы встречаемся нежданно, заставляет меня выбирать слова, измерять их силу, выстраивать их в нужном порядке. Что поделать, если таков мой самый отчетливый и глубокий личный опыт. По-настоящему дышишь только тогда, когда забываешь о своем «я». Именно унылая озабоченность самим собой, своей жизнью мешает мне быть настоящим поэтом.

________________ Перевод А. Кузнецовой

ЧЕРЕЗ САД

(1974)

Посвящается

Кристиане Мартен дю Гар

I

Каждый раз, ранней весной, проходя мимо миндального сада, цветущего на ближнем холме, я говорил себе: нужно его описать — иначе опять, как в прежние годы, все это канет в небытие; но снова и снова отвлекали другие заботы, и вот теперь приходится идти по следу почти неуловимых, поблекших, расплывчатых воспоминаний. Но все равно от этой задачи мне не уйти.

А тогда я словно впервые увидел совсем новые миндальные деревья, — видимо, впечатление возникло под влиянием их числа, расположения или просто оттенка небесного света в тот день. Цветущие кроны были туманнее, чем кажутся обычно, они словно таяли в воздухе; но больше всего поражал белый цвет, менее чистый и яркий, чем тот, что окрашивает лепестки каждого отдельного цветка, рассмотренного вблизи. Может, стоило вглядеться пристальней, замереть, вдуматься? Или как раз не делать этого? Так или иначе — поздно над этим размышлять. Память сохранила белесоватый туман, висящий облаком над не просохшей еще голой землей, на фоне темной массы вечнозеленых дубов, белая пена у подножья холма… Нет, «белое» — это чересчур, слово вызывает представление о белоснежной глади, отраженном снеговом блеске. Здесь же не было никакого блеска (и прозрачности тоже не было). Едва наметившийся сероватый, матовый цвет? Тоже нет. Некое изобилие, это да, склубления, роения тысяч малых частиц или существ, пятен, легчайших крыльев в новом парении, с каждой новой весной: нечто вроде прохладного кипения: туман, но без влажности, без печали, тут не заблудишься; воздушное нечто, почти ничто…

Рой, пена, снежинки: привычные образы, но в данном случае они не так плохи… За неимением лучших.

По размышлении я понял, что главное заключалось все же в этой невероятной легкости, лишенной блеска, парении над землей, живом, ласкающем взор облаке, живых переливах — на грани зримого…

С другой стороны, нужно было, как обычно, отмести все сближения с человеческим миром: никаких смеющихся детей или нарядных девушек в белом, спешащих к первому причастию; и даже — никаких ангелов. Это пока просто деревья; но что они? — то, что вечно бросает вызов воображению, обезоруживает его… Тебя не окликали, но ты вдруг замер в пути. Знаки иного мира, сквозящие проломы? И вот я не вижу их больше, это длилось совсем недолго…

(Чуть позже я понял, чем отличалось то, что я видел тогда, от более позднего цветения других деревьев: здесь еще нет травы и листьев, все происходит на фоне голой земли. Розовая крона цветущего персика над свежей зеленью луга — совсем другая история.

Но может быть, все-таки вернее всего сказать: снег, снежное облачко, парящее, застывшее на миг в своем ниспадении, — из-за этого белого цвета, не слепящего и пока чуть прохладного, зябкого, а еще из-за скоплений цветов, подобных снежинкам. Снежный шелест?)

Или иначе: стая птиц, готовая взлететь, ходит волнами, трепещет?

Неясное реяние в глубине, краткая передышка плывущего облака, отрадный глазам туман…

Далекая, недоступная красота, неведомый свет. Как ее ни назови — на самом деле она носит иное имя.

Никакой тяжести и почти никакой формы — и каждый раз новое чудо, восхищение. Но сразу и не заметишь. Сюда спустилось нечто мимолетное, краткий отзвук дальнего гула. В конце долгой зимы. (Немного жаль, что листья и зелень так скоро все это разрушат.)

(В былые времена можно было описать это в нескольких простых словах. Мы знаем, какие это слова, но они утратили прежнюю силу. А деревья свою сохранили.)

Любого затронет это зрелище — как добрый знак (мгновенная улыбка, мелькнувшая белизна зубов?). В любом случае — как дар, как то, что открыто каждому безвозмездно, но никто не сможет им навсегда овладеть; он дается на время, на краткий миг; так страннику подают стакан воды. Этому нет цены. Как и всему самому простому на свете.