его, за исключением немногих оазисов и дельты, то невольно рождается вопрос, что сталось бы с этим населением, простирающимся до 5.000.000 жителей, если бы Нил был занесен песками пустынь, которые осаждают его отовсюду, а это легко могло бы случиться, если бы ежегодные приливы не расчищали русла.
У самого Короско Нил круто поворачивает на запад, описывая дугу; поэтому, часто, даже в полную воду, когда катаракты не опасны, оставляют его и идут наперерез, пустыней; тут выигрывают дней десять пути и минуют вторые, самые большие пороги Нила, которые в малую воду никак нельзя переплыть, и несколько незначительных.
Прежде большая Нубийская пустыня была непроходима от нападений арабов, и караваны избирали обыкновенно путь через Донгольскую пустыню; (мы узнаем и ее на обратном пути), но нынче Мегемет-Али заключил условие с племенами Абабди, обязав его водить и оберегать караваны, и путь, в этом отношении, совершенно безопасен.
Вследствие таких обстоятельств, Короско, созданный в недавнее время, получил некоторую важность. Тут останавливаются караваны со слоновой костью, сене и невольниками (невольники здесь не больше, как товар), и нагружаются на барки, а отсюда отправляются на верблюдах разные припасы для военного отряда, расположенного в Судане и товары купцов, словом все, что идет до Короско на барках, потому что как мы уже заметили, двойная необходимость заставляет проходить пустыню, как ни ужасна она. Короско расположен в красивом местоположении и погружен в зелень своих пажитей, пальм и домов: маленькие домики его видны только, когда приближаешься к ним. Деятельности, жизни в нем много, а довольства нет как нет! Где же оно, если и тут его нет?
Глава VIII. Большая Нубийская пустыня
Дикий гул отдавался в ушах; я не мог хорошенько сообразить, во сне это или наяву? Безбрежная степь, занесенная снегом, лежала передо мной; верблюд за верблюдом тянулись длинной вереницей; по бокам заметы: верблюд упал, его сбросили в снежную бездну, как в море, за ним другого, третьего. Но вот, гул стих; дикие крики раздались отовсюду…. А! Я в горах. – Спуж возле; турки сделали вылазку. С именем Божьим, мы кинулись на них; стук, крик; я невольно вздрогнул и плотнее закутал голову. Потом, казалось, все стихло. Пленительная картина раскинулась передо мной. Небольшая деревенька; сквозь чашу дикой рощи проглядывал пестрый, красивый домик; возле – луг, перерезываемый игривой речкой; я перешел через мостик: шел рощей, лугом, уже приближался к красивому домику, уже слышал веселый говор, несшийся из него; там меня ждали, оттуда манили меня; я уже готов был переступить знакомый порог; вдруг, дикий, пронзительный рев потряс всю внутренность мою…. веселый домик, тишина, счастье, – все исчезло, все это был сон! только пронзительный рев не затихал и наяву…. Я вышел из палатки. Сотня верблюдов, коленопреклоненных, ревели благим-матом. Их вьючили.
Какой рев, какие заунывные крики вожатых! это еще хуже, чем в Киргизской степи; может быть то уже забылось, а это слышалось тут, во всей злопредвещающей дикости.
«Ге, шейх Абдель-Кадер! ге, шейх Абдель-Кадер! Ахмет! Бас-Боч! Бас-Боч! Я, яволет! шейх Абдель-Кадер!» раздавалось отовсюду: Абдель-Кадер – имя покровителя караванов в здешних пустынях, – имя, которое беспрестанно призывают на помощь.
Суматоха продолжалась еще несколько времени. Арабы спорили между собой, у кого больше ноши для верблюда; иные, из наших, отыскивали лучшего дромадера, другие не знали, на какого сесть, третьи не умели как сесть, и с ужасом смотрели на эту башню, которая, между тем, преклонялась перед ребенком и раболепно подставляла ему свой горб. Бедный верблюд! чего ни делают с ним во всех концах света, где только существует он!
«Ге, шейх Абдель-Кадер!» раздалось в последний раз, и караван пошел!.. Это было 20 января (1 февраля н. ст.), в 8 часов утра, а солнце жгло, как никогда не жжет оно в Петербурге среди лета, среди белого дня; а белые дни, как известно, так редки в Петербурге.
Горы то теснились одна к другой, то расходились. Между ними лавировал наш караван, как корабль между подводными камнями, не касаясь ни одной из них. Странное образование песчаников этих гор, во многих местах обнаруживающих свое вулканическое происхождение, я описал в отдельной статье.
Сначала, на пути – были признаки жизни: дерево другое акации, но, Боже, что это за дерево! только полу иссохшие ветки да иглы; ворон, вьющийся над караваном, но и тот к вечеру вернулся назад; пещера, в которой еще видны следы гиены, но и гиена недолго жила в этих безводных местах. На другой день пустыня явилась во всем ужасе разрушения и смерти. Остовы верблюдов и быков попадались на каждых десяти шагах, иногда чаще. Ни червяка, ни мухи, ни иссохшей былинки: как будто здесь и не было никогда жизни! Низменные, отдельные, разбросанные, до половины занесенные песком горы имели совершенное, поражающее подобие могил. Расположенные на безбрежной песчаной равнине, они придавали ей вид кладбища. Ничего не видел я ужаснее в жизни! Небо также пусто, как земля, – еще пустыннее ее, потому что горизонт шире. Солнце жгло; жар доходил до 34° по Реомюру, а на пространстве десяти дней пути только в одном месте вода, и то такая горько-соленая, что одна неволя заставляла пить ее.
Караван, еще вчера шумный, говорливый, подвигался в тишине, в тоскливом расположении духа, в изнеможении тела. Мираж покуда занимал тех, которые не видали его, но на третий день, когда мы вышли на так называемое Море Песков, Бахр-эль-гатаб, мираж уже не сходил с глаз, и это было для нас предметом новых мук. Озера расстилались до края горизонта, реки текли перед нами, отражая всю роскошь растительности, и это еще более распаляло жажду, глаза изнурялись от напряжения, болели от яркого света песков, облитых лучами солнца. Арабы называют мираж наваждением дьявола. Раз, в долине, будто в море, увидели мы какие-то странные, колеблющиеся в виде гигантов фигуры; мы было приняли их за мираж, но они не исчезали, не отделялись при нашем приближении, только мельчали и облекались в образы; через час времени, мы поравнялись с ними; это был караван, заключавший в себе грем паши Судана: жены с детьми сидели на прикрепленных к горбам верблюдов кроватях, с небольшим навесом, и качались, словно в корабельных койках. Продолжительная езда на верблюде, во всякое время тяжелая, утомляющая своей качкой, теперь казалась невыносимой. Здесь верблюды, и даже дромадеры, одногорбые, и положение седока на горбе походит на положение индейских фокусников, вертящихся на конце заостренной палки. Во время своих караванных путешествий, я никогда не ездил на верблюде: всегда бывала у меня лошадь, и только теперь, я понял вполне