ей и все про вас рассказал. Она ждет нас завтра.
— Скажите, дружище, вы очень будете против, — спросил Хилари намеренно легким тоном, — если я попрошу вас позволить мне поехать одному?
— Да нет, пожалуйста, — растерянно ответил Пьер, — раз вы так хотите. — Он явно был отчаянно, глубоко разочарован.
Хилари теперь почти не сомневался, что отверг Пьера по высоконравственным политическим мотивам. Говоря ему лишь толику правды, он мог позволить себе думать, что эта его ложь во спасение.
— Понимаете, для меня было бы лучше всего, если б вы поехали со мной, но я не уверен, правильно ли это, — говорил он. — Я так уважаю ваше сужденье, что побоюсь не согласиться с ним, а случай особый, и тут жизненно важно, чтобы никто не мог повлиять на мое решение. Мне следует пройти через это самому. — А из подсознания пробилась мысль: я должен иметь возможность ускользнуть.
— Это разумно, — обреченно согласился Пьер. — Я не вправе вынуждать вас, чтобы вы способствовали искупленью моей вины.
Он понимал слишком много. Они дошли до отеля, и Хилари поспешно сказал:
— Конечно, я дам вам знать, что происходит.
— Спасибо, — сказал Пьер, но все упорствовал, словно не мог с собой совладать: — И если вам надо что-нибудь еще… если вы захотите, чтобы я приехал…
— Конечно, — повторил Хилари с той недостоверной сердечностью, какая только и возможна была для него сейчас в разговоре с Пьером. Он фашист, напомнил себе Хилари, взять его с собой значило бы замарать предстоящее мне суровое испытание.
— Тогда до свиданья, — печально сказал Пьер, спустился по ступеням и пошел прочь.
Глава пятая
Хотя город А… был всего в пятидесяти милях от Парижа, поезд добирался до него без малого четыре часа. Битком набитый, он тащился по холмистой равнине Северной Франции, замедлял ход чуть ли не до скорости шага у каждого дышащего на ладан временного моста, останавливался на каждой маленькой станции и порой без всякой видимой причины подолгу стоял посреди поля. Наконец, после получасового маневрирования и пыхтенья среди шлаковых конвейеров и разбомбленных фабрик он высадил Хилари на платформе в А… и, дернувшись взад-вперед, двинулся дальше.
Станция находилась на самой границе города. Подхватив чемодан, Хилари направился по широкому обветшалому проспекту. А… был явно одним из тех городов, что сильно пострадали в Первую мировую войну, и восстановлен с тем безразличием к его внешнему облику, которое так свойственно современной Франции.
Потом пришла Вторая мировая и сокрушила перепачканный железный фасад гаража, изрешетила пулями безвкусный особняк красного и желтого кирпича. Над головой свисают перепутанные трамвайные провода, гудрон под ногами разбит и в рытвинах. На улицах почти никого, вероятно, горожане отдыхают после обеда.
Всюду, куда ни кинешь взгляд, все уродливо. Те, кто восстанавливал город после Первой мировой, заботились только о престиже и выгоде. Хилари дошел до большой площади, посреди которой был воздвигнут памятник жертвам войны — на неровном гранитном постаменте пронзенный штыком французский солдат Первой мировой. Хилари понимал, это еще только окраина города, он остановил прохожего и спросил:
— А центр города где?
Тот большим пальцем ткнул на улицу у себя за спиной, и Хилари пошел по ней со своим заметно потяжелевшим чемоданом.
Улица поворачивала, с площади было видно только ее начало. Он свернул вместе с ней, и ему открылась картина заброшенности и разоренья. Кроме церкви без крыши, которая по контрасту с окружавшим ее запустеньем казалась особенно высокой, здесь на полмили окрест не сохранилось ни единой постройки. Красные и серые кирпичи, кровельная черепица и отделочный гипс, армированный бетон, ощетинившийся толстыми ржавыми проводами, — все эти останки поверженных домов громоздились кучами. Казалось, тут только и расчистили место, чтоб могли проехать грузовики. Таких заброшенных развалин Хилари в жизни не видел.
Глубокая жалость пронзила его. Этот город всегда был уродлив. И жил он той жизнью, какую Хилари ни за что не захотелось бы с ним разделить. Однако на месте теперешних развалин люди, составляющие часть нации, которую он считал самой цивилизованной в мире, жили вполне приятной жизнью, ели с законным удовольствием, в спорах приводили логичные доводы, теплыми летними вечерами прохаживались по улице, сидели в разных кафе и наблюдали, как фланируют гуляющие. Домашние хозяйки делали покупки с бессознательным удовольствием и гордостью, что приходят с завидным опытом в этом искусстве, тыкали пальцами в кочаны капусты, желая удостовериться, хороша ли кочерыжка, проверяли длину каждого отреза ткани, растягивали кожу перчаток, по собственному умению договаривались о цене товара с владельцами магазинов, которые уважали эту способность в своих покупателях. Хилари казалось, что во французском городе ущерб, причиненный бомбежками, куда большая трагедия, чем где бы то ни было, ведь разрушенный здесь образ жизни был полной противоположностью всему, чего стремились достичь эти бомбежки. Ему хотелось самому подхватить лопату и собственными силами начать наводить здесь порядок, положить конец этой разрухе.
— Но тебе есть чем помочь, — услышал он голос собственной совести. — Есть мальчик, которого надо найти и спасти.
Хилари быстро шагал среди развалин, глядя вперед, где еще стояли дома. Подошел к полуразрушенному храму и увидел человека, который вывозил из его высоких дверей полную тачку голубых и золотых осколков штукатурки.
— Остался еще в городе хоть какой-нибудь отель? — спросил его Хилари.
— Как тут не спросить, — ответил тот. Показал на груду развалин напротив храма и сказал: — Это вот был «Золотой лев». — Показал на противоположную сторону: — А это был отель «Лебедь». — Потом снова взялся за тачку и кивнул на узкую прочищенную дорожку: — Вон там отель «Англетер». — И пошел прочь.
Руины внезапно отступили, и перед Хилари снова высились дома. Это была более старая часть города, она, по-видимому, выстояла в Первую мировую, как и в эту. Узкие, вымощенные булыжником улицы соединялись проулками, дома убого и уютно однообразные, их фасады то и дело прорезали широкие сводчатые проходы, закрытые страхолюдными воротами.
Отель «Англетер» расположился по обе стороны такого прохода. Его громадные ворота стояли настежь, виднелся двор, засохшая герань в горшках, несколько ящиков с пустыми бутылками, а в глубине — полуразрушенная конюшня. На стене сводчатого прохода треснувшая эмалированная дощечка объявляла, что в 1929 году отель «Англетер» удостоился похвалы общества, называющего себя Les Amis de la Route[6].
Это как в прежние времена, подумал Хилари, вспоминая, что в прошлом, прежде чем решить, где остановиться на ночь, он, бывало, листал гастрономические справочники, потом заводил автомобиль в какой-нибудь такой проход, гордясь тем, как хорошо знает страну: недаром он избегает больших, безопасных отелей