могу вам сказать, как мне недоставало его тогда.
Едва он начал объяснять, он уже не в силах был остановиться. Даже если будет ясно, что он объясняет не другу, а недругу, поток слов уже не удержать.
— Это было дважды, — сказал он, — дважды за год. Сперва не стало Лайзы, и это была мука… вы-то знаете, какая это была мука, — сказал он осуждающе, вдруг подняв глаза на Пьера. Потом опять уставился на пепельницу, все продолжал бесцельно водить ею по столу. — Когда не стало Лайзы, можно было надеяться, что рано или поздно я вновь обрету немного тепла и покоя, ведь мальчик жив. Он был наш с Лайзой, частица нас обоих, нечто, сотворенное благодаря единственной защите, которая была дана мне в жизни. Потом вы сказали, что мальчика тоже нет, и у меня не осталось ничего впереди — ни тепла, ни любви, совсем ничего.
— У меня было три года, чтобы разучиться что-либо чувствовать, — с отчаянием сказал он. — Не мог я последовать вашему совету — представить, как умирала Лайза, не мог я об этом думать. Не мог думать и о том, что происходило с мальчиком, как он пытался понять, что с ним случилось, не мог представить, как жестоко могли с ним обойтись, как одинок он был… — Хилари обратил на Пьера страдальческий взгляд. — Не в силах я был об этом думать, Пьер, — признался он. — И теперь не хочу об этом думать.
— Но, может быть, все это уже позади, — мягко сказал Пьер. — Может быть, мальчик нашелся.
— Слишком поздно, — безжизненным голосом сказал Хилари. — Я уже больше не хочу ничего чувствовать. До того, как я познакомился с Лайзой, я никогда не испытывал ничего похожего на нежность или любовь. Моя мать… — Он не договорил и начал снова: — Мне казалось, я никогда не смогу почувствовать ничего подобного, а потом встретил Лайзу, и вы знаете, как счастливы мы были, как это было замечательно. Когда вы ушли, я подумал: лучше бы мне никогда не быть счастливым, никогда не знать ни нежности, ни любви, ни всего другого, чем все это узнать и потерять.
— Если вы обретете мальчика, вы и все остальное опять обретете, — мягко сказал Пьер.
— Не нужно мне это, — решительно заявил Хилари. Он наговорил уже куда больше, чем намеревался, но замолчать не мог. — Обойдусь и так. Не перенес бы я новых страданий, уж лучше вообще ничего не чувствовать. Детей я, в сущности, не люблю, они мне неинтересны. Прежде я думал, что мое собственное дитя сделает меня счастливым, но теперь это уже не так, я знаю. Теперь мне нечего дать моему ребенку, нечего дать Джойс. Мне нужно только, чтобы меня оставили в покое — не заставляли меня снова страдать.
— Бедный малыш, — со вздохом сказал Пьер.
До Хилари не сразу дошло, что Пьер сочувствует не ему, а пропавшему ребенку. Это невозможно было вынести. Втайне он знал, что позволил себе так разговаривать, чтобы под конец Пьер сочувствовал одному ему, а когда оказалось, что это не так, его растущая неприязнь к Пьеру обратилась в гнев.
Без всякого перехода он спросил:
— Скажите, как это вы ухитряетесь выглядеть таким довольным и уверенным в себе?
Пьер не занимался самоанализом. Он предпочитал обобщать события жизни, а не копаться в себе.
— Я выгляжу очень довольным и уверенным? — удивленно подняв брови, спросил он.
— Да, именно, — беспощадно сказал Хилари. — И почему вы, а не я? В конце концов, мы оба… — Он запнулся, подыскивая слово, потом с радостью нашел: — Нам обоим наставила рога смерть.
— Это верно, — согласился Пьер, с уважением прислушиваясь. Он помолчал, потом предположил: — Наверно, не в моей натуре жить прошлым.
Пришлось Хилари продолжить:
— Вы снова влюбились?
— Ну нет, похоже, это тоже не в моей натуре. — И прибавил: — Не подумайте, будто я хочу сказать, что чуждаюсь женщин. Нет, просто, похоже, та сторона моей жизни исчерпана, не осталось у меня больше никаких возможностей для нового чувства.
Теперь Хилари глубоко, отчаянно позавидовал Пьеру. Он и сам не сторонился женщин. Провел как-то субботу-воскресенье с Роз, местной проституткой в гарнизонном городке, куда был послан на курсы; трудных три месяца состоял в связи с крошкой Хиди, маленькой беженкой из Вены. Ему никогда не удавалось непреднамеренно и радостно переспать с женщиной, если он ее желал. Несмотря на сознательное решение не ждать ничего, кроме сексуального удовлетворения, он бессознательно всегда искал в сексуальной близости некий не поддающийся объяснению необыкновенный покой, никогда его не находил и оттого всегда оставался неудовлетворен и разочарован. Он спросил Пьера:
— Отчего же тогда вы так радостны? — спросил резко, гневно, словно готов был вырвать у него ответ.
— Наверно, оттого, что нашел, ради чего стоит жить.
— И что же это?
— Последние пять лет я никогда не знал, то ли я герой, то ли предатель, — сказал Пьер. — Теперь, наконец, хочу надеяться, что я патриот. Я присоединился к генералу де Голлю.
С огромным облегченьем Хилари позволил этому единственному ответу полностью разрушить чувство дружбы и признательности, которое питал к Пьеру. Теперь он мог считать, что его обвели вокруг пальца, обманули.
«Этот фашист», — сказал он про себя, ибо, по его понятиям, генерал де Голль был не заслуживающей доверия личностью, он неизменно пребывал по ту сторону границы нравственности. Никому из того круга людей, к которому причислял себя Хилари, и в голову не приходило, что можно придерживаться иного мнения. Раз Пьер думает иначе, значит, он не принадлежит к этому кругу и потому неприемлем для Хилари.
Симпатия, которую они испытывали друг к другу, возникла из ложных предположений. Хилари воспринял Пьера как человека, слепленного из одного с ним теста, и непоправимо ошибся. Теперь он с восторгом осознал, что свободен от Пьера, может решать все один.
В это мгновенье он так бесповоротно отверг Пьера, что больше не мог даже удостоить его чести всерьез ему возражать. Вместо этого он сказал куда любезнее, чем прежде:
— Как интересно. — И потом, зевнув, продолжал: — Что ж, я, пожалуй, двинусь обратно в отель.
Пьер почувствовал его отчужденье, пока еще не догадываясь о причине. Он сказал встревоженно:
— Поезд в А… отходит завтра утром в десять тридцать с Северного вокзала.
— Хорошо, — сказал Хилари. Они вместе зашагали по улице Оперы. — Кстати, как называется этот приют?
— Нотр-Дам-де-ла-Питье.
— Мать-настоятельница, вероятно, все знает обо мне?
— Ну как же, — ответил Пьер, обрадовавшись, что может опять вводить Хилари в курс дела. — Когда я просил ее прислать анализ крови, я написал