Я задумчиво кивнул, крутя в пальцах кусочек корки.
— Это безумие. Например… иногда у нас бывают такие моменты, знаешь, которые имеют такое глубокое значение в нашей жизни, но мы понятия не имеем, что они происходят, когда они происходят на самом деле. И в тот день бабушка хотела, чтобы я был нормальным ребенком, но мама опять все испортила. Бабушка никогда не могла остановить неизбежное. Единственный способ, которым она могла это сделать, — перестать защищать собственную дочь, и как бы плохо ей ни было, она никогда не могла ее бросить.
«Прямо как я».
— Знаешь, Солджер… Прошлое не всегда можно переосмыслить. Иногда лучшее, что можно сделать, — это просто принять то, что уже случилось, и двигаться дальше.
Я рассмеялся и откусил кусочек хрустящей корочки.
— Ты говоришь такую чушь, как будто сама природа моей ситуации не связана с тем, что мое прошлое подвергается размышлениям.
— Верно, — сказал Гарри, задумчиво кивнув. — Но ходят слухи, что и к твоему настоящему присматривались довольно внимательно. И, как я слышал, ты, возможно, скоро выберешься отсюда.
Я чуть не выронил остатки корочки, когда поднял на него взгляд и вытаращил глаза, так чертовски боясь позволить надежде овладеть собой.
— Подожди. Ты это слышал?
Гарри пожал плечами, но улыбка, растянувшая его губы, была безошибочной.
— Как я уже сказал, слухи. Но подумал, что тебе хотелось бы знать. В любом случае, уже почти погасили свет. Так что бери книгу и отправляйся обратно, хорошо?
Я едва кивнул, обдумывая возможность того, что, возможно, мне удастся убраться из этого места быстрее, чем думал.
— Хорошо, — ответил я, глядя вдаль, где не было ничего, кроме потенциального будущего, которое я почти видел, пробовал и чувствовал. — Спокойной ночи, Гарри. Спасибо за пиццу.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
КУДА ПОЙТИ
Через шесть месяцев после моего тридцатилетия, через девять с половиной лет после начала моего пребывания за решеткой, я официально получил право на условно-досрочное освобождение. Я получил уведомление о предстоящем слушании, и у меня было неплохое предчувствие, каким будет результат. И, может быть, это было немного самоуверенно с моей стороны. Может быть, мне следовало ожидать худшего — черт, я всю жизнь только этим и занимался. Но, как уже говорил, в свой тридцатый день рождения я проснулся с хорошим чувством, поселившимся в глубине моих костей. Наверное, можно считать, что это было как-то связано с тем, чтобы выбраться отсюда.
Я имею в виду, что это, черт возьми, точно не имело никакого отношения ко второму визиту моей матери за последние девять лет.
Я не понимал, как это возможно, чтобы кто-то постарел на пятнадцать лет всего за три. Но Диане Мэйсон это каким-то образом удалось. Она была похожа на ведьму из старых детских страшилок. Древнюю ведьму, поселившуюся глубоко в лесу. Ее глаза ввалились, щеки впали. Волосы были сухими, как солома у чучела. Я сидел напротив нее и думал, как, черт возьми, эта женщина могла родить меня, ведь я совершенно не был похож на этот мешок с тонкой кожей и костями.
И вот так, впервые за тридцать с лишним лет, я задумался о своем отце и о том, кем он мог быть.
— Так ты все еще принимаешь таблетки или уже перешла на более тяжелую хрень? — обвинил ее я, скрестив руки на груди.
— Что ж, я вижу, ты все такой же умник.
Я незаметно перевел взгляд на столик рядом со мной. Эван — действительно отличный парень, отсидевший двадцать пять лет за то, что выстрелил в спину мужчине, убегавшему из дома Эвана, после того как тот ворвался в дом и жестоко изнасиловал его жену, — сидел с детьми и безутешно плакал из-за того, что его жена не пришла. Он рассказывал, что ей было тяжело видеть его здесь, зная, что, в конце концов, ей придется уехать без него. И я догадывался, что она просто не нашла в себе сил приехать.
Я жалел, что она не пришла, ради него.
А еще жалел, что мама так и не появилась ради меня.
Оглянувшись на нее, я протянул:
— Нет. Мне просто интересно, с каким дерьмом мне придется иметь дело, когда я выберусь отсюда.
Ее поведение неуловимо изменилось. Как грозовая туча, тихо проплывающая по чистому небу.
— Итак, это правда. Ты можешь рассчитывать на условно-досрочное освобождение.
Я кивнул.
— Да. Слушание состоится через неделю.
Мама двинула челюстью, опустив взгляд на стол. Она поковыряла свои обтрепанные кутикулы своими ломкими ногтями, прежде чем сказала:
— Я не хочу, чтобы ты возвращался домой.
Справа от меня Куп — парень, который пытался ограбить банк после того, как узнал, что потерял свой дом, — должно быть, только что сказал своей жене, что у него тоже есть все шансы выбраться отсюда, потому что она вскочила со своего места и бросилась к нему. Охранник позволил им обняться на несколько секунд, после чего попросил их разойтись.
И была моя мама, которая сказала мне, что не хочет, чтобы я возвращался домой.
Наверное, это было здорово, когда кто-то хотел, чтобы тебя выпустили, и можно было обниматься без того, чтобы кто-то говорил тебе остановиться.
Мускул на моей челюсти дернулся.
— Почему нет?
— Потому что… — сжала руки в кулаки мама, словно внезапно разозлилась. Она наклонилась вперед и понизила голос до шепота. — Ты хоть знаешь, что ты сделал с моей жизнью после того, как убил Билли?
Я смотрел на ее скелетное лицо, и словно воздух высосали из комнаты. Эти слова — «убил Билли» — вонзились глубоко, рассекая кости и мышцы, пока не пронзили то, что осталось от моего сердца. Вот только она ошиблась.
Я не убивал Билли.
Я не хотел его смерти и не просил его принимать ее отравленные лекарства. Но Билли все равно сделал это, и мне придется жить с этим всю оставшуюся жизнь.
А вот то, что она считала, будто это я его убил… Это было больно, хотя знал, что не должно. Ее мнение не должно было иметь значения. Но оно имело значение. И всегда будет иметь.
— Я никого не убивал, — возразил я, понизив голос.
— Пиздеж, — прошипела мама, усмехаясь. — И не только я так думаю. Мать Билли? Ты когда-нибудь задумывался, каково ей будет видеть, как ты бродишь по городу как ни в чем не бывало? Думаешь, кто-нибудь захочет увидеть твое лицо, зная, что ты сделал? Ты опозорил меня, Солджер. Опозорил всю нашу семью. Боже… — сжала зубы мама, глядя в сторону, и покачала головой. — Я даже не могу представить, что сказали бы сейчас твои бабушка и дедушка, если бы они были живы.
Я мог бы сидеть и принимать все, что она мне давала, даже не пошевелив ни единым мускулом. Но в тот момент, когда мама втянула в это бабушку с дедушкой, все, что я видел перед собой, стало красным.
— Заткнись, черт возьми, — сказал я сквозь слишком сильно сжатые челюсти.
Но мама только сморщила нос и посмотрела мне прямо в глаза, продолжая:
— Дедушка не смог бы даже смотреть на тебя. Ты опозорил его имя. Опозорил его и все, чему он тебя учил. Он бы пожалел, что уговорил меня не делать аборт…
Я хлопнул ладонями по столу, позволив звуку эхом разнестись по комнате. Тяжелая тишина воцарилась как среди заключенных, так и среди посетителей, когда ближайший охранник предупредил меня, чтобы я успокоился, но знаете что? На хрен это.
Я наклонился вперед, почти касаясь своим носом ее носа, и сказал:
— Я должен был дать тебе умереть.
Ее глаза распахнулись. Страх вспыхнул в ее крошечных, как карандашные точки, зрачках, и она открыла рот.
— Что… что ты…
— Все… все, что я когда-либо делал, все, что я сделал с собой… причина, по которой я здесь, — это ты. Чтобы спасти твою задницу. Чтобы защитить тебя. Это то, чему научили меня бабушка с дедушкой — защищать тебя, — ткнул пальцем в ее костлявую грудь.
— Мэйсон, это твое последнее предупреждение, — сказал охранник, подходя ближе к тому месту, где мы сидели.