Да, трудящийся китаец был нищ, обобран захватчиками. Но вот что любопытно. Пока он оставался жив, его не покидало неистощимое изобретательство, чтобы не только выжить, но, если удастся, выкарабкаться из нищеты и даже разбогатеть. Его предприимчивость, борьба за выживание особенно проявились после изгнания из Маньчжурии японцев.
Вот пример. Однажды, следуя по городу на автомашине, мы, несколько сотрудников нашего отдела, остановились у тротуара. То, что я здесь увидел, и сейчас стоит перед глазами. Вдоль глинобитного забора, загораживая половину широкого тротуара, стоял длинный ряд одетых буквально в рубища китайцев, продававших всевозможный хлам: куски ржавого железа, никуда негодную, ржавую жесть, болты, гайки, мизерные кучки чумизы, вялую лобу… У самого края тротуара под палящим солнцем, обливаясь потом, расположился китаец лет семидесяти, одетый в робу, всю в заплатах. Он продавал одну-единственную бутылку воды сомнительной свежести, стоявшую на нагретых камнях. От этой картины мне стало не по себе. Я подошел к старику, забрал у него бутылку, уплатив раз в десять больше того, что он просил, и жестами объяснил, чтобы он шел домой отдыхать. Китаец низко поклонился и тихо засеменил прочь, раскачиваясь от истощения из стороны в сторону, радостно бормоча что-то.
А на другой день этот же китаец на том же самом месте продавал… уже три бутылки воды.
Многие наши воины давали деньги бедным торговцам подчас за никчемные безделушки не торгуясь. Да, тут была неописуемая нищета! Но особенно не могли переносить наши солдаты рикш.
В один из дней после обеда вместе с начальником отделения подполковником Глуховым мы направились к реке Сунгари. Встретив на одной из улиц толпу, остановились. С лошадей хорошо обозревалась такая картина…
Прогуливаясь по улице, группа наших солдат — ветеранов войны, гимнастерки которых украшали ордена и медали, — увидела, как худой и оборванный китаец-рикша вез в коляске дородного, лоснящегося от жира господина, покрытого шелковой мантией, развалившегося на мягком бархатном сиденье. Солдаты остановили коляску, поменяли рикшу и господина местами. А чтобы рикша не остался в убытке, вручили ему порядочную сумму юаней, которых он наверняка не заработал бы и за неделю. Китайцу в шелковой мантии предложили везти рикшу по улице, что тот и делал, поминутно оглядываясь назад…
Все это происходило на глазах у быстро собравшейся многочисленной толпы, китайцы одобрительно кричали: «Шанго!.. Шанго!» А развалившийся в коляске рикша, потрясая зажатыми, в руке деньгами, неистово хохотал, вертя во все стороны головой на длинной, худой шее…
Занимаясь своими повседневными делами, мы со старшим следователем капитаном Таранихиным, который прибыл в Харбин чуть позже меня, не забывали и про Кунгурцева, старались собрать о нем дополнительные сведения. Однако большинство офицеров Харбинской японской военной миссии, занимавшихся агентурной разведкой против СССР, скрылись, а задержанные нами не рассказывали о нем, заявляя, что ничего не знают. Но чувствовалось, что японская разведка умело конспирировала свою агентуру, обнаружить ее было не так-то просто. В японских военных миссиях никаких документов, проливающих свет на личность Кунгурцева, обнаружить не удалось. Не значились ни он, ни его отец, ни мать по учетам русских эмигрантов в Харбине и в столице Маньчжурии Мукдене.
В конце октября, в погожий осенний день, мы, всей нашей группой чекистов, возглавляемой полковником Абрамовым, вылетели в Куйбышевку-Восточную. Под крылом самолета медленно проплывали маньчжурские сопки, пестрые заплаты осенних полей и широкие таежные дали и долины, нарядно расцвеченные почти сплошь пожелтевшими кронами берез, бурыми полосами дубняка, багряно-красными прожилками дикого винограда и осины, притаившейся по распадкам темнеющей хвоей величавых кедров, лиственниц, сосен.
Недолго, всего около трех месяцев, я пробыл в Маньчжурии. Но крепко запечатлелся в моей памяти ее трудолюбивый и многострадальный народ. И, думая о нем, взгрустнул тогда в самолете. Но рядом с этим настроением в душе нарастало и крепло радостное чувство встречи с Родиной, с родными и близкими, которые уже давно нас ожидали. Ждали новые дела и новые заботы.
Глава IV
КТО ЖЕ ТЫ, КУНГУРЦЕВ?
— Прошло три года после моего возвращения из Маньчжурии, — рассказывал Петр Петрович курсантам на очередной встрече с ними. — Я давно отошел от дела Кунгурцева. Лишь временами оно вспоминалось. И тогда возникало во мне томящее чувство нечетко осознаваемой вины за незавершенность этого дела, за то, что не удалось докопаться до всей глубины сведений о личности этого преступника. Но я чувствовал, что судьбе будет угодно еще раз свести меня с этим человеком. И не ошибся.
В 1947 году меня перевели в Хабаровск и назначили начальником оперативного отделения Управления особых отделов Дальнего Востока. По роду новой службы я часто выезжал в командировки.
В середине сентября 1948 года, возвращаясь в Хабаровск, заехал по пути навестить близкий для меня коллектив особого отдела 1-й Краснознаменной армии. Встретился с сослуживцами и друзьями — Бухтиаровым, Абрамовым, Таранихиным, Сошниковым… Полковник Бухтиаров выглядел бодрым, посвежевшим, приветствовал меня шумно, радостно. «А, начальство приехало! ЦУ (ценные указания) нам давать будешь?.. Ну, здравствуй, здравствуй!.. Рассказывай, как там, наверху, живется», — говорил он, крепко пожимая мне руку.
Обмен новостями с ним длился несколько часов. В конце беседы я сказал, что хотел бы заночевать здесь, а завтра в их отделе посмотреть розыскные материалы. Он с охотой приветствовал это. Мы распрощались.
Выйдя из кабинета полковника, я сразу же попал прямо в объятия поджидавшего меня за дверью розыскника капитана Сошникова. Он пригласил к себе домой в гости. В квартире Сошникова за чашкой чаю добрым словом вспоминали свою старую службу, когда жили в одной комнате, коротая в ней свои холостяцкие дни.
Сошников в начале 1945 года женился на машинистке нашего отдела Аннушке, симпатичной девушке с веселым, неунывающим характером. Мы вспомнили прошлое, смеялись над тем, как после скромной вечеринки, окрещенной нами фронтовой свадьбой, я покидал нашу комнату, уходя жить в общежитие. В шутку тогда я поругивал Аннушку, называя ее захватчицей, захватившей моего друга Сошникова, и оккупанткой, оккупировавшей нашу скромную холостяцкую комнату.
Вечер в уютной квартире Сошниковых прошел в задушевном разговоре. Мои колени попеременно «обживали» их дети — трехлетний сын Борис и годовалая Нина.