Баба Дуня цеплялась за колени и руки Алексея. Он порывался встать и садился снова, рядом сновал встревоженный Чуберлен. И тут где-то вдалеке заголосили, запричитали. Видно, разрешил председатель поплакать по Василичу. Алексей вздрогнул. А Евдокия Марковна уткнулась лицом в его сапоги и с мольбой зашептала:
– Алешенька, дай мне слово, что не дашь меня поднять. Чужой я тебе человек, но я тебя как сына прошу. Мой сын не отказал бы мне, и ты матери своей, верно, не отказал бы. Прошу, как помру, отнеси меня к моим в хлев, да и брось в кормушку. Я уж сколько лет их на мясо-то прикармливаю. Думаю, стану помирать, пойду и в кормушку лягу. Пока хватятся, свиньи уж обгложут. И поднимать станет нечего.
Алексей рывком поднял свинарку, ударил наотмашь по щеке. Она всхлипнула и закрыла лица руками.
– Никто тебя, Евдокия Марковна, против твоей воли в работники не поднимет. Это я тебе не как сын, как советский человек обещаю. И брось все эти поповские штучки. Грех. Не по-божески. Не хочешь в работники, не надо. Ну что ты, что ты…
Жарков прижал к плечу плачущую хозяйку, усадил, налил чаю. Она пила, постукивая зубами о край чашки. А на другом конце деревни все выли и причитали по несчастному самоубийце.
Потом все успокоилось. Алексей понемногу обвыкся. Разговор забылся. И ни хозяйка, ни ее жилец не вспоминали о нем. У Жаркова было много работы. Он то и дело мотался в город, выписал новой техники. Начал ввод новых кормов, что, по предварительным расчетам, должно было сэкономить колхозу хорошие деньги. И Жарков ненавязчиво подталкивал председателя к мысли купить для деревни новый «ЗиЛ-130». Потом тихо умер почтарь Егор Семеныч, да утонули на пруду двое девчат. Их подняли в работники.
Жарков смотреть уже не ходил. До сих пор неприятно было вспоминать, как рвал с костей мясо председателев зов. Но зато все чаще стал ходить в поле, смотреть на работников, прикидывая, как еще можно использовать мертвые руки. Говорил с погонщиками. Долго пытал Савву Кондратьевича и его родных, как именно дают они приказы работникам и как направляют мертвецов, когда ведут на работу и обратно.
Никто толком ответить не мог. Не задумывались знаменские о том, что да как. И объяснить не сумели, но зато приобрел через свое упорство новый зоотехник славу человека толкового, ученого и ответственного.
Домой он приходил поздно. Пили чай, разговаривали все больше о свиньях. Победа, любимица Евдокии Марковны, в этом году должна была идти на замену, возраст вышел, да и поросилась последний раз скромно, не по регалиям – всего шесть поросят против прежних десяти. Баба Дуня грустила, жалела подопечную, просила выписать пенсионерку ей в домашнее хозяйство. Но громадная Победа тянула килограммов на триста, и председатель всерьез рассчитывал сдать эти триста килограммов государству, а бабе Дуне за отличную работу выписать одну из вислоухих сестер Чуберлена.
От переживаний Евдокия Марковна побледнела, морщинки на висках и скулах стали заметнее, углубились.
– И мне на замену пора, как Победе, – приговаривала она с усмешкой, глядя в круглое зеркало в стенке шкафа и оттягивая пальцами сухую, все больше сминавшуюся от времени кожу на щеках. – Что-то старая я стала, а, Алексей Степаныч? Может, замуж сходить, пока ноги ходят?
– Где ж я тебе, героине труда, жениха найду? Ты у нас и свинарка какая, и передовик, и красавица, – подначивал зоотехник.
– А ты мне генерала приведи, – хихикала баба Дуня. – Чтоб на маршала Рокоссовского был похож. А я уж расстараюсь, сброшу лет тридцать, а то и тридцать пять.
Баба Дуня повязала платком белеющую день ото дня голову. Вынула из шкафа новый халат, посмотрела.
– А что, Алексей Степаныч, может, этот на смертное оставить. Хороший, с цветами. Поднимет меня председатель в работники, так ты попроси девок меня переодеть в новое. Чтоб уж в рванине не ходить. Да пусть волосы мне остригут. Лохматой и неприбранной стыдоба.
– Да не поднимет тебя Савва Кондратьич в работники, – отозвался Алексей, которому было досадно возвращаться к этой теме. – Я с ним поговорю. Чтоб уж ты не волновалась.
Баба Дуня усмехнулась, не поверив, повесила в шкаф халат.
– Ты лучше попросил бы его печку нам побелить. Пооблупилась, а когда я в работницы пойду, тебе изба достанется. Негодно зоотехнику молодому красивому в доме с такой печкой. Вот, погляди, и здесь, и здесь облупилось, и под кроватью.
Евдокия Марковна нагнулась, указывая пальцем на большую трещину в беленом теле печи, что ныряла понизу под кровать. И тут охнула, покачнулась да так и ткнулась лбом в пол, в круглую кроватную ножку.
– Ты что это? Баба Дуня? – взволнованный Алексей подбежал, попытался поднять хозяйку, но она повисла у него на руках. Щеки Евдокии Марковны побелели, губы сделались сиреневыми, под глазами – словно кто мазнул синей краской – легли тени.
– Это ты брось, мать моя, – испугался Жарков, похлопал ее по щекам, осторожно опустил на пол. – Ну-ка, нечего разлеживаться. Открывай глазки. Тебя Победа ждет.
Но баба Дуня лежала ровно и тихо. И Алексей понял, что сделать уж ничего нельзя. Он перенес хозяйку на кровать и пошел в сени. За воротами уже звала товарку соседка Анфиса, с которой Евдокия Марковна вместе ходила на работу.
Анфиса и побежала по деревне сообщить, что Марковна преставилась.
А Жарков, забыв о делах, отправился прямо к председателю.
Савва Кондратьич, суровый и неподвижный, как свая моста, выслушал зоотехника молча. На его лысеющей голове замер солнечный блик, пробравшийся через щель в шторе. Наконец председатель пошевелился, переменил позу, поправил воротник. И Алексей увидел, что и рука, и шея председателя сплошь залиты синим. Разрасталась гниль.
– Нет, Алексей Степаныч, – отрезал он строго. – Марковну в работники поднимем в полдень. Раз уж просила ее прибрать – выпишу наряд Анфисе и Катьке, пусть на работу утром не идут, переоденут покойницу и сделают все, как хотела. А к полудню я ее подниму, медлить тут нельзя. Чем дольше лежит, тем труднее возвращается, да и работают лежалые хуже. Свежим все втолкуешь, а эти стоят, качаются, повторяй им задачу по сорок раз. Так что извини. Порядок есть порядок.
Алексей попробовал возразить, но Савва Кондратьевич отвернулся, вынул из ящика стола папку, завязанную лохматой тесьмой, и углубился в расчеты. Отвлекся лишь на секунду – подписать плакальщицам наряд на «ритуальные действия».
Жарков вышел. Но, вместо того чтобы пойти и отнести наряд подругам бабы Дуни, он отправился домой. Дом уже опустел. Все разбрелись по работам, но Алексей заметил следы присутствия соседей. Посуда, оставшаяся после завтрака на столе, была унесена в кухню, все прибрано. Зеркало на дверце шкафа загородили черной тряпкой. Из-за этого шкаф не закрывался плотно, и в приоткрытую дверь Алексей увидел изрядно поредевшие остатки гардероба Евдокии Марковны. Видно, побоялись бабы, что, пока суть да дело, все, что получше, растащат соседки. Вот и взяли сразу, на что глаз упал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});