Читать интересную книгу Портрет незнакомца. Сочинения - Борис Вахтин

«…как неестественно спрашивать — почему сущее существует, так вполне естественно спросить, почему живущее умирает».

В философии Федорова замечательна его практическая любовь к людям. Вся его философия вышла из евангельских истин, прежде всего из идеи воскресения во плоти. Иногда эту идею понимают как-то, мне кажется, ограниченно и догматично — как некое разовое чудо во время второго пришествия Христа. Но нигде не сказано, как явится Христос, и очень вероятно, что мы Его так же не узнаем, как не узнали и в первый раз. Второе пришествие, возможно, решительно ничем не будет походить на первое, а воскресение во плоти может оказаться вовсе не чудом, а результатом труда и заслуги людей — то есть чудом, но чудом практическим, чудом братского единения людей для победы над смертью, над природой. И в деле воскрешения осуществится суд — окончательная смерть для одних, вечная жизнь для других; в этом ответ и на наш вопрос, всех ли стоит воскрешать, хотя, конечно, суд тот потребует не сегодняшних понятий и критериев.

Федоров отвергает идею прогресса, так как в основе ее лежит сознание превосходства детей над отцами, что противоречит, по его мнению, евангельской заповеди о почитании родителей. Этот довод мы можем и не принимать, но нельзя не согласиться, что в идеи прогресса неизбежно заложены оценки (вчера оценивается ниже, чем сегодня, а сегодня ниже, чем завтра), а в этих оценках уже коренится разобщение людей. Отвергает он также и ту концепцию, по которой цель прогресса — «развитая и развивающаяся личность, или наибольшая мера свободы, доступной человеку», так как это тоже ведет к розни, а не к любви живущих (сынов) к умершим (отцам).

«Воскрешение не прогресс, — пишет Федоров, — но оно требует действительного совершенствования, истинного совершенства; тогда как для рождающегося, для само собою происходящего, нет нужды ни в разуме, ни в воле, если последнюю не смешивать с похотью. Воскрешение есть замена похоти рождения сознательным воссозданием».

С позиций своей философии общего дела — объединения всех сил человеческих ради преодоления смерти — Федоров критикует и социализм:

«Социализм в настоящее время не имеет противника; религии с их трансцендентным содержанием, „не от мира сего“, с Царством Божиим внутри лишь нас, не могут противостать ему. Социализм может даже казаться осуществлением христианской нравственности. Нужен именно вопрос об объединении сынов во имя отцов, чтобы объединение во имя прогресса, во имя комфорта, вытесняющее отцов, выказало всю свою безнравственность. Объединение во имя комфорта, ради своего удовольствия, и есть самое наихудшее употребление жизни и в умственном, и в эстетическом, и особенно в нравственном отношении. При забвении сынами отцов искусство из чистейшего блаженства, ощущаемого в возвращении жизни отцам, превращается в порнократическое наслаждение, а наука из знания всеми живущими всего неживого для возвращения жизни умершим обращается в изобретение удовольствий или в бесплодное умозрение… Социализм торжествует над государством, религиею и наукою; появление государственное социализма, католического, протестантского, „катедер-социализма“, свидетельствует об этом торжестве. Он не только не имеет противника, но даже не признает возможности его. Социализм — обман; родством, братством он называет товарищество людей, чуждых друг другу, связанных только внешними выгодами; тогда как равенство действительное, кровное, связывает внутренним чувством; чувство родства не может ограничиваться лицепредставлением и требует лицезрения; смерть лицезрение превращает в лицепредставление, и потому чувство родства требует восстановления умершего, для него умерший незаменим, тогда как для товарищества смерть есть потеря, вполне заменимая».

Не удивительно ли, что наши русские пророки предвидели даже слова, которыми через несколько десятилетий стали пользоваться наши же социалисты («незаменимых людей нет» — это же смертный приговор любому)!

«Социалисты, которые думают только о собственном возвышении („главный вопрос — это вопрос о власти“. — Б. В.), а не о благе народа, не обращают внимания на то, что и для кооперативного государства необходимы не пороки, которые они пробуждают, а добродетели, нужно исполнение долга, даже самоотвержение… Требование же ради всеобщего комфорта каторжной работы, хотя бы и распределенной на всех, представляет нечто аномальное…»

Идеи Федорова о культе предков как высшей религии, о Троице, об испытаниях России выбором (Киев), Востоком (татары) и Западом (Петербург), а также другие его положения и открытия — для особого рассмотрения. Меня здесь интересуют, прежде всего, те его мысли, которые касаются смерти и ее преодоления, то есть того сплетения гибели и света, о котором пророчествует Россия.

«Слепою силою люди признают природу даже тогда, когда и себя не исключают из нее, и вместе с тем считают смерть каким-то законом, а не простою случайностью, водворившеюся в природе вследствие ее слепоты и ставшею органическим пороком. А между тем смерть есть просто результат или выражение несовершеннолетия, несамостоятельной, несамобытной жизни, неспособности к взаимному восстановлению или поддержанию жизни. Люди еще недоросли, полусущества, но полнота личного бытия, личное совершенство возможно только при совершенстве общем. Совершеннолетие есть и безболезненность, бессмертие; но без воскрешения умерших невозможно бессмертие живущих».

Да, если современным физикам нужно сумасшествие идеи, чтобы поверить в ее истинность, то невероятное сумасшествие идей Федорова могло бы само по себе служить доказательством их истинности. Каким нужно обладать бесстрашным полетом воображения, чтобы спокойно написать:

«Регуляция, в смысле способности управления материальною природою, не требует бесконечного времени для своего осуществления»…

Таковы некоторые важные для моей темы положения этой недописанной и недоизданной книги, на первый взгляд, повторяю, совершенно фантастические, чуть ли не бредовые, однако вызвавшие в свое время жгучий общественный интерес. Человечество отмахнулось от идей Федорова; оно, впрочем, отмахивается и от других, гораздо более скромных предложений, требующих совместных усилий и затрат. Так, например, чтобы победить рак и сердечнососудистые заболевания, нужно затратить средства, равные примерно трех-четырехлетним расходам человечества на оружие; что, казалось бы, проще — устроить паузу на несколько лет в гонке вооружения, направить освободившиеся деньги на медицину, победить эти болезни, а потом, коли так уж это человечеству необходимо, вооружаться дальше? Как бы не так! Удивительно, что одних такие предложения раздражают, другие только машут в ответ безнадежно рукой, но никто не силится объяснить, почему род человеческий никак, хоть ты тресни, не способен осуществить на деле такую до крайности примитивную и всем полезную идею. Да и более скромные человеколюбивые программы что-то осуществляются со скрипом. Так, в 1974 году в мире было обречено умереть голодной смертью тридцать миллионов детей, сто миллионов детей недоедало, а пятьсот миллионов находилось под угрозой голода; и вот ООН с трудом наскребла для этих детей сто миллионов долларов с небольшим — а без частной благотворительности и их бы не наскребла. Это — на спасение умирающих с голоду детей! Что уж тут говорить о расходах на продление жизни, на достижение бессмертия, на воскрешение умерших! Не возникает ли уверенность, когда знакомишься с такими фактами, что человечество в целом лишено эгоизма, столь отчетливо присутствующего в индивидууме? Что оно, это самое человечество, не способно ставить перед собой полезные ему цели? Не способно к саморегуляции? Но если это так, что же им управляет? Что его регулирует?

К таким вопросам подводят пророчества русских деятелей культуры. И, расставаясь с этими пророчествами, покидая нашу словесность, должен еще раз повторить: все, о чем пойдет речь ниже, не есть мои собственные соображения или открытия, а есть всего лишь попытка связного изложения той проблематики, которая составляет русский теоретический опыт. Неистовые наши пророки (а такими я называю всех, кто думал о гибели мира и о его спасении, о смерти и свете, то есть мыслил эсхатологически), сражаясь друг с другом, проклиная, ненавидя и любя, погибая и губя, создали все необходимые элементы для завершения мысленной картины мира, для изложения существа русской идеи. Пророков этих множество — о них, конечно, нужно бы написать особую книгу…

2. История действительная и мнимая

Несколько тысяч лет назад человечество научилось писать — и с тех пор неутомимо пишет, записывает и с целью сохранить что-то в памяти потомков, и с практическими целями. Эти записи необъятно обширны — никакой жизни не хватит, чтобы прочесть даже миллионную их часть.