Не радует взор и нравственная картина там, где от «низших» форм собственности перешли к «высшим». Посмотрите сами: национализировали, обобществили почти все, что было в личном владении, стали сообща вести хозяйство, установили полный социализм — и вдруг миллионы тружеников, освобожденных от эксплуатации себе подобными, оказались в положении наихудших рабов: их согнали в «трудовые» лагеря, лишили прав, семьи, свободы, заставили работать от зари до зари под дулами винтовок, под охраной собак, обрекли вымирать от голода, холода, болезней. Но и за пределами лагерей никакого прогресса не видать: труд оплачивается ниже, чем частным капиталистом, нанимателем, производительность труда низкая и не имеет ни одного шанса стать выше, чем там, где собственность частная, свобод — жалкий минимум, везде воровство, пьянство, угодничество, трусость, предательство, ложь. Так почему социалистическая собственность лучше, а частная — хуже? И как это получилось, что пролетариат, установив свою диктатуру, эскплуатирует самого себя гораздо более свирепо, чем отдельный своевольный хозяин? А ведь и хозяин эксплуатирует достаточно жестоко. Почему рабочий класс так собой неудачно управляет, что живет хуже, чем при управлении капиталиста?..
Плохи все формы власти и собственности — и потому хочется сменить имеющуюся, но идеальной нет… Вот и меняют на то, что есть. Все пары ботинок, которые есть у человека, жмут, — но та, которую носишь, кажется, что больше всех…
Существование разных форм власти и собственности на земном шаре не подтверждает идею прогресса как движения человечества от худшего к лучшему.
Добавим, что власть и собственность обнаруживают тесную взаимосвязь — богатый захватывает власть, а имеющий власть легко богатеет. И тщетно мы пытались бы определить, что тут «первично», а что — «вторично», что причина, а что — следствие. Похоже, что и то, и другое просто разные формы одного и того же приобретательного порыва человека, реализация его хватательного, присвоительного рефлекса.
Все усилия положительных умов, пытающихся выработать и утвердить идеалы, пропадают втуне, и остается этим замечательнейшим, достойнейшим людям утешаться мыслью, что без их постоянной и упорной работы мир был бы еще отвратительнее, чем он есть, — утешение, к сожалению, не очень убедительное, потому что в его основе нет никаких фактов, а есть лишь потребность в утешении.
Человечество знает о добре и зле, но не пользуется этим знанием в своей практической истории. Иначе говоря, не понятия добра и зла определяют выбор человечества.
Добро и зло остаются, в лучшем случае, в неизменной пропорции на протяжении всей истории рода людского.
Невольно вздрагиваешь, услыхав еще одного пророка, зовущего, как в свое время другие преобразователи, к лучшему устройству: в тираническом обществе к демократии, в демократическом обществе к чему-то неясному (на поверку выходит — к монархии и тирании). Опять подгоняют! Беги, общество, не стой на месте, двигайся куда хочешь, только не останавливайся!
Будущее в полном мраке, выбор социальных устройств ограничен и весь уже неоднократно использован — не имеет значения, беги!
Тяжело бежать, ноги стерты в кровь, не годятся ботинки — что ж, говорят пророки, новые надень, только не останавливайся.
Добро не руководит нашим выбором, зло не оставляет нас — все равно, беги!
Раз мы не в силах при столь обширных познаниях предсказать будущее, раз нет прогресса, раз неясно, почему люди делают тот или иной выбор, почему им необходимы перемены — значит, мы не знаем о себе и о своей истории чего-то самого главного, основного, значимого, действительного, а знаем только мнимую историю, располагаем только грудой хорошо изученных кусочков, которые никак не укладываются в цельную мозаичную картину.
Огромные наши знания о собственной истории бессильны помочь людям эту самую историю понять.
Малоправдоподобна мысль, что причина этого бессилия — недостаточность наших знаний. Говорят, что, дескать, когда мы выясним новые факты, уточним старые, то истина нам сама собою и откроется. Боюсь, что не откроется. Знаний накоплено очень много, сумма их увеличивается стремительно, но пониманием еще и не пахнет. Чего-то самого главного не понимаем мы, несмотря на имеющиеся у нас знания.
Эти громадные знания оказываются в самом главном бесплодными, мнимыми.
Создано много теорий и концепций, так или иначе объясняющих исторический процесс и его смысл: философских, религиозных, этических, экономических, мистических…
Ни одно из этих объяснений не работает, ни одно из них, «овладев массами», не изменило одного из главных признаков человеческого общества и его истории — непредсказуемости движения этих самых масс. Более того, сами теории быстро вписывались в конкретную жизнь, теряли (если имели) свою этическую нормативность и превращались в частицу общего необъяснимого человеческого потока, становились самостоятельной сферой практической работы людей.
Особенно наглядно и болезненно превращение, испытанное христианской церковью, — начав с «не убий», она пришла к благословлению войн и смертной казни, к принятию и одобрению государственной лжи и насилия; она сама — страшно и написать! — стала частью государства, разделила власть с князьями мира сего.
Я уверен, что знания и в перспективе ничего нам не дадут, а объяснения, кажущиеся убедительными, будут быстро утоплены в конкретной жизни, употреблены для поддержания импульса движения в человечестве.
Очевидно, выход только в том, чтобы попытаться в океане мнимой истории обнаружить некоторые действительные течения; в непредсказуемом движении рода человеческого найти предсказуемо меняющиеся величины.
Меняется, как будто, все. Единственное, что неизменно — это сам факт непрерывных изменений. Но изменения могут быть непредсказуемые, не дающие нам пока ничего для выяснения картины мира, в котором мы живем; а могут быть предсказуемые, помогающие нам понять смысл истории.
Как обнаружить эти предсказуемые изменения? Ведь для обнаружения их нужно прежде всего разорвать связь познающего с самим собой, нужно поглядеть на людей и на самого себя как бы извне, со стороны.
Возможна ли такая операция?
На первый взгляд невозможна.
Действительно, человек весь — и физически, и умственно, и духовно — создан природой, отшлифован обществом, обучен языку с его ограниченными и громоздкими средствами, приучен к способам мышления, ограничен органами чувств. Как же ему оторваться от самого себя и посмотреть на себя со стороны? Как увидеть себя не своими глазами?
И все-таки есть некоторые основания надеяться, что такая операция возможна.
Двадцатый век принес несколько событий, которые надежду эту и питают. Вспомним прежде всего двойной выход человечества в космос: сначала косвенный — воспроизведение людьми на своей планете процессов, происходящих только вне Земли (атомное и термоядерное горение), а затем и прямой — полеты в космос людей, смотревших на Землю со стороны и запечатлевших ее на пленке; полеты спутников с людьми и без них.
Другое очень важное для нашей темы событие — принципиальное изменение научного мышления, отказ науки от очевидного, от того, что кажется очевидным здравому смыслу. Такой отказ характеризовал науку и прежде (вспомним, например, представления древних об иллюзорности видимого мира или обнаружение комплексных чисел в алгебре), но лишь в XX веке он привел к изменению физической картины мироздания в целом (теория относительности, кривизна пространства, представления об обратном ходе времени, волновая и корпускулярная природа электрона, антивещество и т. п.). «Новая ситуация в современном мышлении возникает в силу того, что научная теория выходит за рамки обыденного здравого смысла», — говорит А. Уайтхед.
Наконец, последнее обстоятельство — многоголосое предупреждение о грозящей человечеству гибели, которое мы слышим со всех сторон и которое вызвано тем очевидным обстоятельством, что люди, воюя и ненавидя друг друга, создали оружие, способное разом уничтожить и ненавидящих и ненавидимых, и пролетариев всех стран и капиталистов, и коммунистов и христиан, и помещиков и батраков, и «хорошие» нации и «мерзкие», и «чистых» арийцев и «грязных» неарийцев, и «избранные» народы и «языческие» племена.
Совокупность этих факторов и заставляет посмотреть, вернее попытаться посмотреть на род людской не с позиций частных, местных, не с позиций интересов той или иной части людей, а с точки зрения общей — как на некоторое непонятное, но чрезвычайно активное вещество, обладающее некоторыми только ему присущими особенностями.
Возникает вопрос: можем ли мы при таком взгляде увидеть что-то действительное или нам попрежнему будет доступно лишь мнимое?