Много раз — Тайч полагал, что это начинался бред, — много раз больной произнес имя королевы.
— Неблагодарные! — твердил он. — Даже не прислали справиться о моем здоровье!
А потом добавлял, словно рассуждая сам с собой:
— Как странно! Что же она скажет завтра или послезавтра, когда узнает, что я умер?
Жильбер подумал, что все решит кризис, который должен наступить уже скоро; и, собираясь вступить с недугом в яростную схватку, он велел поставить пациенту пиявки на грудь, но пиявки, словно сговорившись с умирающим, не желали присасываться к коже, и их пришлось заменить новым кровопусканием из ноги и мускусными пилюлями.
Припадок длился восемь часов. В течение восьми часов Жильбер, как опытный дуэлянт, давал, так сказать, бой смерти, парируя каждый наносимый ею удар, опережая иные ее выпады, а иногда и не успевая отразить ее натиск. Наконец на исходе восьми часов лихорадка успокоилась и смерть отступила; но, подобно тигру, который удирает, чтобы вернуться, она оставила отпечаток своих когтей на лице больного.
Жильбер застыл, скрестив руки, над постелью, которая недавно была полем жестокой битвы. Он был слишком искушен в секретах своего искусства, чтобы еще на что-то надеяться или хотя бы сомневаться.
Мирабо был обречен, и в этом трупе, простертом перед ним, Жильбер, несмотря на теплившиеся в нем остатки жизни, не в силах был видеть живого Мирабо.
И странное дело! Начиная с этой минуты больной и Жильбер, словно сговорившись и словно пронзенные одною и той же мыслью, говорили о Мирабо как о человеке, который был, но которого больше нет.
Кроме того, начиная с этой минуты на лице Мирабо запечатлелось выражение торжественности, часто сопутствующее агонии великого человека: голос его сделался медленным, важным, почти пророческим; в речах появилось больше суровости, широты, глубины; в чувствах — больше доброты, самоотречения и возвышенности.
Ему объявили, что какой-то молодой человек, видевший его всего один раз и не желающий назваться, настойчиво просит допустить его к больному.
Мирабо оглянулся на Жильбера, словно испрашивая у него позволения принять этого молодого человека.
Жильбер понял.
— Впустите его, — сказал он Тайчу.
Тайч отворил дверь. На пороге возник молодой человек лет девятнадцати или двадцати. Он медленно приблизился, опустился перед постелью Мирабо на колени, взял его руку, поцеловал ее и разрыдался.
Мирабо, казалось, пытался поймать ускользавшее от него воспомнание.
— А, — внезапно сказал он, — я вас узнал: вы молодой человек из Аржантея.
— Вы мой бог, будьте же благословенны! — сказал молодой человек. Вот и все, о чем я просил.
Он встал, прижал руки к глазам и вышел.
Спустя несколько секунд вошел Тайч с запиской, которую молодой человек написал в передней.
Вот что говорилось в записке:
«Целуя руку господину де Мирабо, я сказал ему, что готов умереть за него.
Я пришел сдержать слово.
Вчера в одной английской газете я прочел, что в Лондоне в случае, сходном со случаем нашего прославленного больного, было успешно проделано переливание крови.
Если окажется, что для спасения господина де Мирабо может быть полезно переливание крови, возьмите мою: она молодая и чистая.
Марне»
Читая эти несколько строк, Мирабо не удержался от слез.
Он приказал, чтобы молодого человека вернули; но тот, явно желая уклониться от столь заслуженной признательности, уже уехал, оставив два своих адреса, парижский и аржантейский.
Спустя несколько минут Мирабо согласился принять всех: своих друзей г-на де Ламарка и г-на Фрошо, свою сестру, г-жу де Сайан, и племянницу, г-жу д'Арагон.
Он лишь отказался допустить к себе какого-либо другого врача, а в ответ на настояние Жильбера сказал:
— Нет, доктор, на вас пали все тяготы моего недуга, и, если вы меня исцелите, пускай вся заслуга тоже достанется вам.
Время от времени он осведомлялся о том, кто наводил справки о его здоровье, и, хотя он ни разу не спросил: «Не присылала ли кого королева из дворца?. — по тому, как вздыхал умирающий, до конца пробегая глазами список, Жильбер понимал, что в этом списке отсутствовало именно то единственное имя, которое ему хотелось там обнаружить.
Тогда, не упоминая ни о короле, ни о королеве — для этого Мирабо был еще недостаточно близок к смерти, — он с изумительным красноречием углублялся в общие вопросы политики, и, в частности, толковал о том, как бы он повел себя по отношению к Англии, будь он министром.
Он был бы особенно счастлив, если бы ему удалось померяться силами с Питтом.
— О, этот Питт, — воскликнул он как-то раз, — это министр приготовлений: он управляет скорее посредством угроз, чем посредством истинных дел; будь я жив, я причинил бы ему немало огорчений.
Время от времени под окнами вспыхивали крики — народ печально взывал:
«Да здравствует Мирабо! — и в этих криках, похожих на молитву, звучала скорее жалоба, чем надежда.
Мирабо прислушивался и просил отворить окно, чтобы этот шум, служивший ему наградой за столько перенесенных страданий, достигал его ушей.
На несколько мгновений он застывал, напрягал слух и протягивал к окну руки, словно впитывая и вбирая в себя все эти крики.
И Мирабо шептал:
— О добрый народ! Народ, оклеветанный, проклинаемый, презираемый, так же как я! Они забыли меня, а ты меня вознаграждаешь, и это справедливо.
Наступила ночь. Жильбер не желал покидать больного, он придвинул шезлонг к его постели и прикорнул.
Мирабо не возражал; с тех пор как он уверился в том, что умирает, он, казалось, больше не опасался своего врача.
Когда занялся рассвет, он попросил открыть окна.
— Мой милый доктор, — обратился он к Жильберу, — сегодня я умру. Тому, кто находится в моем положении, ничего лучшего не остается, как умастить себя благовониями и увенчать цветами, чтобы самым приятным образом погрузиться в сон, от которого уже не очнешься… Разрешаете ли вы мне делать все, что я хочу?
Жильбер дал ему понять, что он волен в своих поступках.
Тогда он позвал обоих слуг.
— Жан, — сказал он, — доставьте мне самые красивые цветы, какие найдете, а Тайч тем временем пускай приложит все усилия, чтобы навести на меня красоту.
Жан посмотрел на Жильбера, словно спрашивая у него разрешения, и доктор утвердительно кивнул ему головой.
Жан вышел.
Тайч накануне был очень болен; теперь он принялся брить и завивать своего господина.
— Между прочим, — сказал ему Мирабо, — ведь ты вчера прихворнул, мой бедный Тайч; как ты чувствуешь себя нынче?