Читать интересную книгу Семья Тибо. Том 2 - Роже Мартен дю Гар

Четыре руки берутся за носилки. Жак стонет. Жандармы быстро выходят на дорогу, где колонна уже построилась и тронулась в путь. Ряды теперь сдвинуты так тесно, что нелегко проникнуть с носилками в эту толчею. «Жми! Нам надо во что бы то ни стало занять там место». — «Баста! — ворчит Паоли. — Не можем же мы, в самом деле, вечно таскать с собой эту падаль!»

Толчки… толчки… все мучения возобновились.

В деревне — полная растерянность. Во дворах, в домах — возгласы, крики, причитания. Крестьяне наспех запрягают лошадей в свои двуколки. Женщины беспорядочно суют туда узлы, чемоданы, люльки, корзины с провизией. Многие семьи убегают пешком, смешавшись с солдатами, толкая перед собой тачки, детские коляски, набитые самыми разнокалиберными предметами. По левой стороне дороги с адским грохотом катятся обозы с боеприпасами, тяжелые подводы, которые тянут могучие першероны. Из всех переулков стекаются телеги, запряженные ослами, лошадьми. Старухи и малые ребята сидят на них, примостившись на груде мебели, ящиков, матрасов. Крестьянские упряжки вклинились в вереницу полковых обозов, которые едут шагом и заполняют середину шоссе. Пехотинцы, отодвинутые вправо, шагают где придется — по обочине, по канаве. Солнце печет. Сгорбившись, сдвинув кепи на затылок, прикрыв шею платком, нагруженные, как вьючные животные (некоторые даже тащат на плечах вязанки хвороста), они идут тяжелым, но торопливым шагом, в полном молчании. Они отбились от своих полков. Они не знают, откуда и куда они идут. Им все равно: одну неделю длится война, а они уже перестали что-либо понимать! Они знают только, что «надо удирать», и идут вслед за другими… Усталость, страх, стыд и радость, вызванные бегством, придают всем лицам одно и то же ожесточенное выражение. Они не знают друг друга, не разговаривают друг с другом. Сталкиваясь, они обмениваются ругательствами или злобными насмешками.

Жак то открывает, то закрывает глаза, в зависимости от толчков. Боль в ногах, пожалуй, немного затихла во время этой короткой передышки в тени навеса, но воспаленный рот непрерывно, мучительно болит… Вокруг маячат какие-то фигуры, винтовки. Пыль, испарения этого человеческого стада душат его; зыбь этих беспорядочно колышущихся тел вызывает в его пустом желудке тошноту, как при морской болезни. Он не пытается размышлять. Он — вещь, покинутая всеми, даже им самим…

Движение вперед продолжается. Дорога суживается меж двух откосов. Каждую минуту — затор, остановка; и каждый раз носилки, поставленные на землю, резко ударяются о нее; и каждый раз Жак открывает глаза и стонет. «Баста! — ворчит маленький корсиканец. — Если так пойдем, начальник, пруссакам нетрудно будет нас…» — «Марш! — с раздражением кричит бригадир. — Разве не видите, что все уже двинулись?» Колонна опять трогается, проходит кое-как метров пятьдесят и опять застревает. Жандармы вынуждены остановиться на перекрестке проселочной дороги, где стоит в ожидании пехотная рота, сгрудившись, с винтовками на ремне. Офицеры, собравшись на откосе вокруг капитана, совещаются и рассматривают карты. Бригадир обращается к фельдфебелю, который из любопытства подошел к носилкам: «А вы куда идете?» — «Не знаю… Ротный ждет приказа». — «Видно, дело плохо?» — «Да, видно, что так… Говорят, на севере видели улан…» Один из офицеров выходит на край откоса. Он кричит: «На плечо! В колонну по четыре, за мной!» И, оставив загроможденную дорогу слева, уводит своих людей напрямик через луга, параллельно дороге. «Вот этот не дурак — верно, начальник? Уж он наверняка дойдет до привала раньше нас!» Бригадир жует ус и не отвечает.

Остановка затягивается. Очевидно, пробка основательная. Даже артиллерийские обозы на левой стороне шоссе стоят неподвижно. Отряд самокатчиков, ведя свои машины, делает попытку пробраться между повозок, но и он увязает в этой гуще.

Проходит двадцать минут. Колонна не продвинулась и на десять метров. Направо пехотные части отступают к западу, прямо по полям. Бригадир нервничает. Он знаком подзывает жандармов. Их головы сближаются над носилками для конфиденциального разговора. «Черт побери, не можем же мы, на самом деле, торчать здесь весь день и разыгрывать храбрецов… Если начальству угодно, чтобы мы шли за колонной, пусть заставит ее двигаться вперед… У меня особое задание — так ведь? К вечеру я должен доставить эту падаль в жандармерию корпуса… Ответственность я беру на себя. Живо! За мной!» Не теряя ни секунды, жандармы выполняют приказ: расталкивая окружающих, они хватают носилки, перепрыгивают через ров, взбираются на откос и устремляются напрямик через поля, покинув шоссе и парализованные обозы.

Прыжок через ров, подъем на откос исторгают у Жака долгий хриплый стон. Он пытается повернуть шею, приоткрыть распухшие губы… Новый толчок… Еще один… Небо, деревья — все качается… Аэроплан горит: ступни Жака — два факела; смерть, жестокая смерть хватает его за ноги, за бедра, доходит до сердца… Он теряет сознание.

Резкий толчок приводит его в чувство. Где он? Носилки стоят в траве. Давно? Ему кажется, что это бегство длится уже много дней… Освещение изменилось, солнце стоит ниже, день кончается… Умереть… Чрезмерность боли притупляет его ощущения, словно наркотик. Ему кажется, что он погребен под землей на такой глубине, куда толчки, звуки, голоса доходят лишь приглушенные, далекие. Видимо, он спал, видел сон… У него осталась в памяти роща акаций, где щипала траву белая коза, болотистый луг, где увязали сапоги жандармов, забрызгивая его грязью… Он широко открывает глаза, пытаясь хоть что-нибудь увидеть. Маржула, Паоли, бригадир стоят, опустившись на одно колено. Впереди, в нескольких метрах, какая-то большая шевелящаяся куча: это залегла пехотная рота. Ранцы, приставленные один к другому, образуют панцирь гигантской черепахи, которая вздрагивает в траве.

Капитан, стоя позади солдат, рассматривает местность в бинокль. Слева косогор; на его отлогом склоне луг; сине-красный батальон расположился здесь веером и лежит, похожий на карты, разбросанные по зеленому сукну…

«Чего-же мы ждем, начальник?» — «Приказа». — «А если придется бежать бегом, — говорит Маржула, — как мы со Стеклянным поспеем за другими?»

Капитан подходит к бригадиру и дает ему посмотреть в бинокль. Вдруг справа несутся галопом кони, кавалерийский взвод с драгунским унтер-офицером во главе. Всадники привстали на стременах, конские гривы развеваются на ветру. Унтер-офицер останавливается возле капитана. У него детское лицо с оживленным, радостным выражением. Левой, затянутой в перчатку рукой он показывает вправо: «Они там… За этим холмом… В трех километрах… Прикрытие, должно быть, уже вступило в бой!»

Он сказал это громко. Жак заметил его. Образ Даниэля в каске пробивается сквозь его оцепенение.

Металлический лязг оглашает воздух: не дожидаясь команды, солдаты последнего ряда, услышавшие эти слова, примкнули штыки. Их движение постепенно повторяется всеми — от одного к другому, и вдруг из земли вырастает целое поле блестящих стеблей. Все головы поднимаются, все взгляды обращены к зловещему «холму», над которым позолоченное солнце, мирное, чистое небо… Унтер-офицер делает знаки кавалеристам, чьи лошади топчут сочную траву, и взвод рысью мчится дальше. Капитан кричит ему вслед: «Передайте, чтобы нам прислали распоряжения! — Он обращается к бригадиру: — Ну, видали вы что-нибудь подобное?

Слева — связи нет! Справа — тоже! Какого дьявола можно сделать в этой неразберихе?» Он отходит к своим солдатам. «Послушайте, начальник, уйдем отсюда…» — бормочет Маржула. «Глядите-ка, там зашевелились!» — говорит Паоли. В самом деле, ряд за рядом батальон, лежавший в траве, перебежками взбирается на гребень косогора и, опять-таки ряд за рядом, исчезает на противоположной стороне. «Вперед!» — кричит капитан. «И мы тоже — вперед!» — говорит бригадир.

Носилки поднимают, трясут. Жак стонет. Никто не слушает его, никто не слышит. О, пусть его оставят… пусть дадут ему умереть здесь… Он закрывает глаза. О, эти толчки… Через каждые пять — десять метров носилки резко падают в траву; жандармы, опустившись на колени, с минуту переводят дух и снова трогаются в путь. Справа, слева солдаты перебежками взбираются по очереди на косогор. Наконец и жандармы добираются почти до самого гребня, — им осталось несколько метров. Капитан здесь. Он объясняет: «По ту сторону, на дне оврага, должны быть лес и дорога… Думаю, что лесом мы пройдем к юго-западу. Но надо будет поторопиться… После гребня мы окажемся на виду…» Наступила очередь последнего пехотного взвода. «Вперед!» — «За ними!» — кричит бригадир. Носилки еще раз отрываются от земли и достигают гребня. Перерезанный кустарником луг спускается к лесистому ущелью, за которым начинается лес, загораживающий горизонт. «Надо кубарем скатиться вниз, напрямик, самым коротким путем, и все тут! Вперед!» И вдруг долгий свист раздирает воздух; скрежещущий, сверлящий звук, все громче, громче… Носилки еще раз тяжело падают в траву. Жандармы распластались на земле, среди солдат. У каждого одна мысль: сделаться как можно более плоским, вдавиться, уйти в землю, подобно тому как уходят в песок подошвы ног после отлива. Глухой мощный взрыв раздается впереди, по ту сторону оврага, в лесу. На всех лицах выражение панического страха. «Нас нащупали!» — «Живо вперед!» — «В лесу-то нас и перебьют!» — «В овраг! В овраг!» Солдаты вскакивают и большими прыжками сбегают по склону, пользуясь малейшим кустиком, малейшей неровностью почвы, чтобы сплющиться на земле перед новой перебежкой. Жандармы бегут за ними, раскачивая, тряся носилки. Они достигают наконец опушки леса. Жак теперь — лишь неподвижная груда окровавленного мяса. Во время спуска вся тяжесть тела давила на его сломанные ноги. Ремни впились ему в руки, в ляжки. Он уже ничего не сознает. В ту секунду, когда носилки, словно снаряд, пробиваются сквозь ели опушки, он на миг приоткрывает глаза; его хлещут ветки, колют иглы, сдирая кожу с лица, с рук. И вдруг — успокоение. Ему кажется, что жизнь уходит от него так, как у человека вытекает кровь, — теплой, вызывающей тошноту струей… Головокружение… Падение в пустоту… Аэроплан, листовки…