Читать интересную книгу Семья Тибо. Том 2 - Роже Мартен дю Гар

Колонна двинулась дальше. Уже без остановок она доходит до городка, заполнив всю улицу своими тесными рядами, своим топотом, похожим на топот стада. Темп ходьбы замедлился. Качание носилок не так болезненно. Жак смотрит. Дома… Может быть, это конец его пытки?..

Жители кучками стоят на порогах своих домов: пожилые мужчины, женщины с маленькими детьми на руках, ребятишки, цепляющиеся за юбки матерей. Вот уже долгие часы, быть может, с самого рассвета, они стоят так, прислонясь к стене, вытянув шею, с тревогой в глазах, ослепленные пылью и солнцем, — стоят и смотрят, как течет, занимая всю ширину мостовой, этот бесконечный поток полковых фур, военных обозов, санитарных отрядов, артиллерийских парков, измученных полков — вся эта великолепная «армия прикрытия», на которую они взирали с надеждой несколько дней назад, когда она направлялась к границе, и которая теперь отступает в беспорядке, бросая их на произвол судьбы, на милость победителя… Город, задыхаясь от пыли, курится на солнце, словно разрушаемая постройка. Жужжание потревоженного улья наполняет улицы, переулки, дворы. Лавки наводнены солдатами, которые хватают остатки хлеба, колбасных изделий, вина. На церковной площади полно солдат, остановившихся повозок. Драгуны, держа лошадей под уздцы, столпились справа, где есть немного тени. Батальонный командир, красный, разъяренный, пригнувшись к лошадиной шее, бранит за что-то старого полевого сторожа в опереточном мундире. Обе створки главного входа в церковь широко раскрыты. Внутри, на соломенной подстилке, в полумраке лежат раненые; возле них суетятся женщины, санитары, врачи в белых фартуках. Снаружи, стоя на фуре, на самом солнцепеке, сержант-каптенармус истошным голосом орет, стараясь перекричать шум: «Пятая рота! Подходи за пайком!..» Колонна движется все медленнее. За церковью улица суживается и превращается в настоящую кишку. Ряды смешиваются, солдаты с руганью топчутся на месте. Старик в кресле с подушками сидит на крыльце своего дома, положив руки на колени, словно в театре. Он спрашивает у бригадира, когда тот проходит мимо: «И далеко еще вы будете отступать?» — «Не знаю. Ждем приказа». Старик обводит носилки, жандармов прозрачными, как вода, глазами и неодобрительно покачивает головой: «Я уже видел все это в тысяча восемьсот семидесятом… Но мы держались дольше…»

Жак встречает сострадательный взгляд старика. Отрада…

Колонна продолжает двигаться вперед. Теперь она уже миновала середину городка. «Похоже на то, что мы сделаем привал вон там, за последними домами», — говорит бригадир, который только что наводил справки у жандармского лейтенанта. «Тем лучше, — отзывается Маржула, — мы будем первыми, когда пойдем дальше». Мостовая кончилась. Улица переходит в широкую, без тротуаров, дорогу, окаймленную низкими домами и садиками. «Стой! Пропустить повозки!» Полковые обозы продолжают двигаться вперед. «Вот что, — говорит бригадир, — пойдите поглядите, не идет ли, случаем, за нами кухня… Хочется есть… Я с Паоли Останусь здесь — из-за Стеклянного…»

Носилки поставлены у обочины дороги, рядом с колодцем, к которому солдаты всех родов оружия подходят, чтобы наполнить свои манерки. Взбаламученная вода переливается за каменную закраину и струйками стекает по желобам… Жак не в силах оторвать взгляд от этих струек. Во рту у него ужасный вкус железа. Слюна — словно влажная вата… «Не хочешь ли попить, сынок?» Чудо! Белая чашка блестит в руках старухи крестьянки. Вокруг скопился народ. Солдаты, местные жители, старики с обветренной кожей, мальчишки, женщины. Чашка приближается к губам Жака. Он дрожит… Он благодарит взглядом — взглядом собаки. Молоко!.. Он пьет с болью, глоток за глотком. Уголком передника старуха то и дело вытирает ему подбородок.

Мимо проходит врач с тремя галунами. Он подходит ближе. «Раненый?» — «Так точно, господин доктор. Не стоящий внимания… Шпион… Бош…» Старуха выпрямляется, словно подброшенная пружиной. Резким движением она выплескивает в пыль остатки молока. «Шпион… бош…» Эти слова переходят из уст в уста. Кольцо вокруг Жака суживается, враждебное, угрожающее. Он один, связанный, беззащитный. Он отводит глаза. И вдруг вздрагивает от ожога… Щека! Кругом смеются. Над ним нагибается подмастерье в синей блузе. Мальчишка злобно смеется. Он еще держит в пальцах горящий окурок. «Оставь его в покое», — ворчит бригадир. «Так ведь это же шпион!» — возражает подросток. «Шпион! Поглядите-ка, шпион!..» Люди выходят из соседних домов, образуя полную ненависти группу, которую жандармы с трудом удерживают на расстоянии. «Что он сделал?» — «Где его забрали?» — «Почему не прикончили на месте?» Какой-то парнишка поднимает горсть камешков и швыряет в Жака. Другие делают то же. «Хватит! Оставьте нас в покое, черт побери!» — кричит бригадир сердито. И обращается к Паоли: «Давай перенесем его во двор. И закрой ворота».

Жак чувствует, что его подняли, несут. Он закрывает глаза. Ругательства, насмешки удаляются.

Тишина… Где он? Он решается взглянуть. Его положили в укромном месте, во дворе какой-то фермы под навесом сарая, где пахнет теплым сеном. Возле него старая коляска вздымает к небу два обрубка оглобель, на которых спят куры. Тень и тишина… Никого… Умереть тут…

Внезапно жандармы врываются во двор, и Жак сразу просыпается. Хлопая крыльями, куры с испуганным кудахтаньем рассыпаются в разные стороны.

Что происходит? Со всех сторон — громкие возгласы, конский топот, суматоха. Бригадир поспешно напяливает мундир, надевает амуницию. «Ну, берите Стеклянного… И побыстрее!..» Другой стороной двор выходит в переулок, по которому рысью проезжает вереница санитарных повозок. «Начальник, они увозят даже полевой госпиталь». — «Вижу сам. Где Маржула? Живее, Паоли!.. А это что? Теперь и саперы?» Во двор въезжают два полугрузовика, за которыми шагает отряд солдат. Солдаты поспешно выгружают колья, мотки колючей проволоки. «Рогатки — в тот угол… Остальное — сюда… Живо!» Встревоженный бригадир спрашивает у сержанта, наблюдающего за работой: «Стало быть, дело уж совсем плохо?» — «Еще бы! А мы только что укрепили позицию… Кажется, они уже занимают Вогезы… спускаются к Бельфору… Поговаривают о том, чтобы капитулировать — во избежание оккупации…» — «Кроме шуток? Значит, нам конец?» — «Пока что советую вам поскорее сниматься с якоря… Жителям приказано удирать. Через час деревня должна быть очищена…» Бригадир поворачивается к жандармам: «Ну, как со Стеклянным? Чей черед? Маржула, сейчас не время копаться! Живо!» Гудение моторов заполняет двор. Порожние грузовики разворачиваются. Голос капитана покрывает шум: «Соберите все плуги, все бороны, какие найдете… даже сенокосилки… Скажите лейтенанту, чтобы он запретил населению увозить тележки. Они понадобятся нам, чтобы баррикадировать дороги». — «Ну что же ты, Маржула?» — кричит бригадир. «Я готов, начальник».

Четыре руки берутся за носилки. Жак стонет. Жандармы быстро выходят на дорогу, где колонна уже построилась и тронулась в путь. Ряды теперь сдвинуты так тесно, что нелегко проникнуть с носилками в эту толчею. «Жми! Нам надо во что бы то ни стало занять там место». — «Баста! — ворчит Паоли. — Не можем же мы, в самом деле, вечно таскать с собой эту падаль!»

Толчки… толчки… все мучения возобновились.

В деревне — полная растерянность. Во дворах, в домах — возгласы, крики, причитания. Крестьяне наспех запрягают лошадей в свои двуколки. Женщины беспорядочно суют туда узлы, чемоданы, люльки, корзины с провизией. Многие семьи убегают пешком, смешавшись с солдатами, толкая перед собой тачки, детские коляски, набитые самыми разнокалиберными предметами. По левой стороне дороги с адским грохотом катятся обозы с боеприпасами, тяжелые подводы, которые тянут могучие першероны. Из всех переулков стекаются телеги, запряженные ослами, лошадьми. Старухи и малые ребята сидят на них, примостившись на груде мебели, ящиков, матрасов. Крестьянские упряжки вклинились в вереницу полковых обозов, которые едут шагом и заполняют середину шоссе. Пехотинцы, отодвинутые вправо, шагают где придется — по обочине, по канаве. Солнце печет. Сгорбившись, сдвинув кепи на затылок, прикрыв шею платком, нагруженные, как вьючные животные (некоторые даже тащат на плечах вязанки хвороста), они идут тяжелым, но торопливым шагом, в полном молчании. Они отбились от своих полков. Они не знают, откуда и куда они идут. Им все равно: одну неделю длится война, а они уже перестали что-либо понимать! Они знают только, что «надо удирать», и идут вслед за другими… Усталость, страх, стыд и радость, вызванные бегством, придают всем лицам одно и то же ожесточенное выражение. Они не знают друг друга, не разговаривают друг с другом. Сталкиваясь, они обмениваются ругательствами или злобными насмешками.

Жак то открывает, то закрывает глаза, в зависимости от толчков. Боль в ногах, пожалуй, немного затихла во время этой короткой передышки в тени навеса, но воспаленный рот непрерывно, мучительно болит… Вокруг маячат какие-то фигуры, винтовки. Пыль, испарения этого человеческого стада душат его; зыбь этих беспорядочно колышущихся тел вызывает в его пустом желудке тошноту, как при морской болезни. Он не пытается размышлять. Он — вещь, покинутая всеми, даже им самим…