Читать интересную книгу Семья Тибо. Том 2 - Роже Мартен дю Гар

Падение! Гибель…

Нет. Каким-то чудом машина выпрямляется, почти что восстанавливает положение, нужное для полета… Мейнестрель еще управляет… Надежда!

С минуту аэроплан растерянно парит в воздухе. Затем бурные волны подхватывают его, подкидывают, встряхивают, рвут на части. Фюзеляж трещит. Аэроплан кренится влево. Вираж на крыло? Посадка? Съежившись, Жак цепляется обеими руками за железо, но его ногти скользят — им не за что ухватиться. Отчетливое видение запечатлевается на сетчатой оболочке его глаз: несколько елочек, залитых солнцем, лужайка… Он инстинктивно опускает веки. Бесконечно долгая секунда. Мозг опустошен, сердце в тисках… Страшный вой раздирает его барабанные перепонки. Звезды фейерверка осыпают его, переворачивают, уносят в своем кружащемся танце. Колокола, колокола звонят не переставая… Он хочет крикнуть: «Мейнест…» Сотрясение неслыханной силы раздробляет ему челюсть… Его тело летит в пространство, и ему кажется, что он расплющивается о стену, словно известковый раствор, сброшенный с лопаты.

Немыслимая жара… Языки пламени, треск, смрад пожара… Острые иглы, лезвия терзают его ноги. Он задыхается, борется. Он делает нечеловеческие усилия, чтобы отодвинуться, чтобы выползти из пылающего костра. Невозможно. Его ноги припаяны к огню.

Два стальных когтя схватили его сзади за плечи, волочат его куда-то. Растерзанный, четвертованный, он вопит… Его тащат по гвоздям, его тело превратилось в лохмотья…

И вдруг весь этот кошмар тонет в сладостном покое. Мрак. Небытие…

LXXXV

Голоса… Слова… Далекие, отгороженные густой войлочной завесой. Однако они упорно проникают в него… Кто-то говорит с ним. Мейнестрель?.. Мейнестрель зовет его… Он борется с собой, он делает мучительные усилия, чтобы вырваться из этого столбняка.

— Кто вы? Француз? Швейцарец?

Невыносимая боль разрывает ему поясницу, ляжки, колени. Он прибит к земле железными гвоздями. Его рот — сплошная рана; распухший язык душит его. Не открывая глаз, он запрокидывает голову, чуть поворачивает ее вправо и влево, напрягает плечи, чтобы приподняться: невозможно. С подавленным стоном он падает на эти гвозди, буравящие ему спину. Отвратительный запах бензина, горелого сукна заполняет ноздри, горло. Изо рта течет слюна; и краешком губ, которые ему почти не удается открыть, он выбрасывает сгусток крови, плотный, как мякоть плода.

— Какой национальности? Вам было дано задание?

Голос жужжит в его ушах и насильно выводит из оцепенения. Его блуждающий взгляд выступает из темных глубин, скользит между веками, на мгновение вырывается на свет. Он видит вершину дерева, небо. Краги, белые от пыли… Красные штаны… Армия… Несколько французских пехотинцев наклоняются над ним. Они убили его, сейчас он умрет…

А как же листовки? Аэроплан?

Он слегка приподнимает голову. Через отверстие, образуемое расставленными ногами солдат, метрах в тридцати он, видит аэроплан… Бесформенная груда обломков дымится на солнце, словно погасший костер: куча железного лома, откуда свешивается несколько обуглившихся тряпок. В стороне, глубоко вонзившись в землю, стоит в траве искромсанное крыло, одинокое, как огородное пугало… Листовки! Он умирает, не сбросив ни одной из них! Все пачки здесь, уничтоженные огнем, навеки погребенные под пеплом! И никто никогда, никогда больше… Он запрокидывает голову; его взгляд теряется в ясном небе. Мучительно жаль этих бумажек… Но он слишком страдает, все остальное не важно… Эти ожоги прогрызают ему ноги до мозга костей… Да, умереть! Скорей, скорей…

— Ну? Отвечайте! Вы француз? Что вы, черт побери, делали на этом аэроплане?

Голос совсем близкий, задыхающийся, громкий, но не грубый.

Жак снова открывает глаза. Еще молодое лицо, распухшее от усталости; голубые глаза за стеклами пенсне, козырек кепи с голубым верхом. Другие голоса раздаются вокруг, перебивают друг друга, снова затихают. «Говорю вам, он уже не в себе!» — «Дал ты знать капитану?» — «Господин лейтенант, может, при нем есть документы. Надо обыскать его…» — «Ему еще повезло: дешево отделался!» — «Сейчас придет врач: за ним побежал Паскен…»

Человек в пенсне опустился на одно колено. Его плохо выбритый подбородок и шея выступают из расстегнутого мундира; на груди перекрещиваются ремни, портупея.

— Ты не говоришь по-французски? Bist du Deutsch? Verstehst du?[68]

Жесткие пальцы опускаются на разбитое плечо Жака. Он издает глухой стон. Лейтенант сейчас же отнимает руку.

— Вам больно? Хотите пить?

Жак опускает ресницы в знак подтверждения.

— Во всяком случае, он понимает по-французски, — бормочет офицер, поднимаясь с земли.

— Господин лейтенант, я уверен, что это шпион…

Жак силится повернуть голову к этому крикливому голосу. В эту минуту несколько солдат отходят, и на земле, метрах в трех, становится видна какая-то темная масса, нечто без названия, обуглившееся, не имеющее ничего человеческого, кроме руки, скорчившейся в траве: вся рука, от плеча до кисти, а вместо кисти — черная птичья лапа, от которой Жак не может оторвать глаз: тонкие, нервные пальцы, растопыренные, наполовину скрюченные. Шум голосов вокруг Жака как будто затихает…

— Посмотрите, господин лейтенант, вот идет Паскен с врачом. Паскен видел все; он нес кофе охранению… он говорит, что аэроплан…

Голос отдаляется, отдаляется, поглощенный войлочной завесой. Вершина дерева на фоне неба задернулась туманом. И боль тоже отдаляется, медленно отдаляется, растворяясь в слабости, в тошноте… Листовки… Мейнестрель… Тоже умереть…

По велению чьей таинственной деспотической власти лежит он на дне этой лодки, раздавленный, раскачиваемый, бессильный? Мейнестрель — тот давно уже бросился в воду, потому что эта буря на озере слишком уж сильно качала их суденышко… Солнце жжет, как растопленный свинец. Жак тщетно старается спрятаться от его укусов. Он делает усилие, чтобы пошевелить плечами, и это заставляет его приоткрыть веки, но он тут же снова закрывает их, пронзенный до глубины зрачков золотой стрелой. Ему больно. Острые булыжники на дне лодки терзают его тело. Ему хотелось бы окликнуть Мейнестреля, но во рту у него раскаленный уголь, который прожигает ему язык… Толчок. Он болезненно ощущает его каждым кончиком нервов. Как видно, лодка, подброшенная внезапно нахлынувшей волной, стукнулась о пристань. Он снова открывает глаза… «Эй, Стеклянный, хочешь пить?» Кепи… Это спросил жандарм… Незнакомое лицо, плохо выбритое лицо деревенского кюре. Кругом грубые громкие голоса, перебивающие друг друга. Ему больно. Он ранен. Очевидно, он жертва какого-то несчастного случая. Пить… Он чувствует у своих пылающих губ край жестяной кружки. «Нет, дружище, их винтовки — это пустяки. Зато пулеметы!.. И они наставили их повсюду, эти скоты!» — «А у нас разве нет пулеметов? Вот погоди, увидишь, что будет, когда мы выставим наши!..»

Пить… Несмотря на то, что он на солнце и весь в поту, у него озноб. Его зубы стучат о жесть. Рот — сплошная рана… Он жадно отпивает глоток и давится. Струйка воды стекает по подбородку. Он хочет поднять руку — руки в кандалах и привязаны ремнями к носилкам. Ему хотелось бы попить еще. Но рука, державшая кружку, отстранилась… И вдруг он вспоминает. Все! Листовки… Обуглившуюся кисть Мейнестреля, аэроплан, пылающий костер… Он закрывает глаза; их жжет солнце, пыль, пот, жгут слезы… Пить… Ему больно. Он равнодушен ко всему, кроме своей боли… Но гул голосов, раздающихся вокруг, заставляет его снова открыть глаза.

Вокруг пехотинцы; у всех расстегнутый ворот, голая шея, волосы слиплись от пота. Они ходят взад и вперед, разговаривают, окликают друг друга, кричат. Жак лежит на самой земле, на носилках, поставленных в траву у края дороги, где полно солдат. Скрипучие фуры, запряженные мулами, медленно проезжают мимо, не останавливаясь, поднимая густую пыль. В двух метрах, на обочине, жандармы стоя пьют по очереди, не прикладываясь губами, высоко поднимая блестящую солдатскую манерку. Винтовки, составленные в козлы, сложенные штабелями ранцы бесконечной линией вытянуты вдоль дороги. Солдаты, группами расположившись на откосе, беседуют, жестикулируют, курят. Самые измученные спят на солнцепеке, растянувшись на спине, заслонив рукой лицо. В канаве, совсем близко от Жака, сложив накрест руки, лежит молоденький солдатик; широко раскрытыми глазами он смотрит в небо и жует травинку. Пить, пить… Ему больно. У него болит все: рот, ноги, спина… Лихорадочная дрожь пробегает по его телу и каждый раз исторгает у Жака глухой стон. Однако это не та острая боль, которая раздирала его сразу после падения, после пожара. Очевидно, о нем позаботились, перевязали его раны. И вдруг одна мысль пронизывает его дремлющий мозг! Ему ампутировали ноги… Какое значение имеет это теперь?.. И все-таки мысль об ампутации не покидает его. Его ноги… Он больше не чувствует их… Ему хотелось бы знать… Затянутые ремни приковывают его к носилкам. Однако ему удается приподнять затылок; он успевает увидеть свои окровавленные руки и обе ноги, выступающие из обрезанных до половины штанин. Его ноги! Они целы… Но что с ними? Они забинтованы и от колен до лодыжек вложены в лубки: это дощечки, как видно оторванные от какого-нибудь старого ящика, потому что на одной из фанерок еще видны черные буквы: «Осторожно! Стекло!» Обессилев, он снова откидывает голову.