— Так что мне, стало быть, остается здесь теперь только одно: передать шахту новому заведующему? — спросил, поняв, наконец, все, Матийцев.
— Н-нет, для этого мы вас не будем задерживать, — небрежным тоном сказал Безотчетов. — Шахту я пока что передал в заведованье вашему штейгеру, а что касается нового инженера, то-о… его обещали прислать без промедления. Новый приедет, значит, не сегодня-завтра.
— Выходит, что я удален в самом спешном порядке, — с усмешкой отозвался на это Матийцев. — Очень любопытная поспешность!
Усмешка его взвинтила вдруг Безотчетова.
— А вы что же думали! — повысил он голос и вытаращил глаза. — Разве может здраво-мыс-лящий человек думать, что после такого выступления в публичном месте, да еще где именно — в зале суда! — он может остаться, как и был, заведующим шахтой? О двух головах вы, что ли?.. Вы что там изволили проповедовать? Что не уголовный тип коногон этот Божок на вас напал, а вы самолично на него напали! Не он вам голову размозжил, а вы ему?.. Хо-ро-шо говорили, нечего сказать!.. И что мы тут все, — инженеры и хозяева, — звери, людоеды, а шахтеры — мальчики-паиньки, ангелочки без крылышков! И что если они нас не будут убивать и увечить, то в России угля не будет для прогресса, и все заводы и железные дороги должны будут стать!..
— Я-то этого, разумеется, не говорил, — это вы говорите, — перебил его Матийцев.
Но Безотчетов продолжал:
— Что бы вы там ни говорили, вывод был сделан ясный, да другим он не мог и быть… Одним словом, с сегодняшнего дня вы свободны и можете ехать куда вам будет угодно!
Матийцев выслушал все это уже спокойно, при последних словах Безотчетова поднявшись со стула. Он вспомнил только, что жалованье свое до конца месяца получил перед поездкой на сессию окружного суда и что при этом Безотчетов вычел у него в уплату долга ему пятьдесят рублей, как это было между ними условлено, так что осталось теперь уплатить ему только полтораста. Однако, хоть и полтораста, как же все-таки быть ему с отдачей этого остатка долга?
Об этом он спросил Безотчетова, приготовясь уже уходить.
— Долг, да… Долг, как говорится, платежом красен. Погасите, когда поступите куда-нибудь на место, — сказал Безотчетов уже гораздо более сдержанным тоном; а побарабанив пальцами по столу, добавил: — Долг ваш — карточный, а карточные долги порядочные люди выплачивают предпочтительнее перед всякими другими.
— Как так карточный? — не понял его Матийцев.
— А так, очень просто, — пояснил он. — Хоть и не со мной лично вы играли там, в Ростове, однако же на мои деньги, — вот что-с. Вы их проиграли, значит, за вами не просто долг, а карточный.
— Ваши деньги я не проиграл, — их у меня украли, как я вам и говорил! — резко сказал Матийцев. — И откуда вы взяли, что я играл в карты в Ростове?
— Откуда взял! — Безотчетов сощурил глаза до совсем узеньких щелок. — Добрые люди написали!.. Тот самый Мирзоянц, которому я вас просил передать деньги, пятьсот сорок рублей!.. Вы обе-ща-ли их передать ему, Мирзоянцу, но… нашли им другое применение!
— Мирзоянц!
— Да-с, Мирзоянц!.. Когда вы вели свою сумасшедше-крупную игру в Коммерческом клубе, то даже спрашивали у одного из игроков, не он ли этот самый Мирзоянц!
После этих слов Безотчетова Матийцев с большою ясностью припомнил, что так именно и было, хотя проигрывал он тогда свои сбереженные восемьсот рублей, а не пятьсот сорок рублей Безотчетова; что у кого-то он действительно спрашивал о том, кто сорвал тогда банк: «Не этот ли Мирзоянц?» А спрошенный ответил: «Нет, это Аносов». Припомнив это, Матийцев тут же повернулся и пошел от Безотчетова, не считая нужным с ним прощаться.
Теперь, когда все стало для него понятным в разговоре с ним Автонома Иваныча, он припомнил, как тот упомянул и насчет книги «Горное искусство», чтобы никому она не была продана, кроме него. Не только эту книгу, кое-что и другое приходилось ему здесь продать, если бы нашлись покупатели: денег на отъезд у него не было. Между тем именно его, Автонома Иваныча, встретил Матийцев на рудничном дворе, идя к себе от Безотчетова: он, значит, совсем не спускался в этот день в шахту и не иначе как ждал, чем окончится объяснение Матийцева с главным инженером.
— Ну что? — спросил он, как бы тая еще надежду на то, что его начальник останется и снова будет заведовать «Наклонной Еленой».
— Берите у меня «Горное искусство», — ответил Матийцев. — А может быть, и еще что-нибудь возьмете? Костюм, зимнее пальто… Да ведь и еще есть у меня книги по горному делу, — выручайте: денег на отъезд у меня никаких нет.
— И выручу! А что же, не выручу, вы думаете? Выручу! — с подъемом сказал Автоном Иваныч. — Я от вас за год с вами работы ничего худого не видел!.. Вот только насчет денег как, не знаю, — есть ли у меня с собою…
И он вытащил из кармана кожаный кошель и заглянул в его нутро.
— Ну как? Есть что-нибудь?
— Э-э, хватит! — бодро ответил Автоном Иваныч. Так же бодро он отбирал в квартире Матийцева нужные ему книги по горному делу и всесторонне рассматривал его теплое пальто с каракулевым воротником.
Дарьюшки в это время не было дома: она ушла на рынок за провизией для обеда. До ее прихода успел управиться и Автоном Иваныч, унеся в завязанной узлом простыне все, что купил у Матийцева, и оставив своего бывшего начальника счастливым обладателем нескольких десятков рублей.
Дарьюшка вернулась со своей корзинкой усталая, с потным раскрасневшимся лицом, но с явным сознанием исполненного долга, но только что начала перечислять и показывать, что она купила и сколько за что дала, как хозяин ее сказал ей кротко:
— Вот что, Дарьюшка: я сегодня обедать не буду, — я сейчас уложу чемоданы и поеду на станцию.
VII
Когда человек изумляется, он на мгновение как бы каменеет: так окаменела, услышав это, и Дарьюшка. Только выйдя, наконец, из окаменения, она прошелестела:
— Это куда же еще уезжать вам?
— Куда уезжать? — повторил ее вопрос Матийцев и непроизвольно как-то стал глядеть на нее очень внимательно, точно стремясь навсегда запомнить ее такую, какова она вот теперь, — узкую к голове, широкую книзу, — в полосатой лиловой когда-то выцветшей кофте и коричневой юбке, с серебряными сережками в ушах, с двуцветными от загара гусиными лапками около глаз, часто слезящихся от въевшегося в них кухонного дыма; с небольшим кое-как наскоро слепленным носом и широкими, вдавленными уже от беззубости губами.
— Куда именно уезжать, я еще не решил, признаться, — отвечал он, хотя и продолжая глядеть на нее, но как бы говоря вслух с самим собою. — Да об этом подумать будет еще время и до станции и на станции… Можно будет поехать в Харьков, через Лозовую, но можно и в Ростов… Соображений много всяких и теперь, а когда выеду отсюда, их появится еще больше…
— То есть как же это выходит? Едете, значит, сами не знаете куда? — удивилась теперь уже Дарьюшка так, что это было равно испугу.
— Да, выходит, что точно, определенно не знаю, — подтвердил Матийцев, — и потому это выходит, что уезжаю совсем.
— Сов-сем? — Дарьюшка взмахнула, как для полета, руками и сложила их на животе, а глаза ее сразу переполнились до отказа слезами, и когда она пролепетала одними губами: — Как же это совсем? — то Матийцев больше догадался об этом, чем услышал.
— Очень просто, Дарьюшка, — сказал он поэтому громче, чем говорил обычно. — Ведь меня уволили с рудника.
Вот только когда Дарьюшка всплеснула руками, и слезы теперь уже покатились по ее щекам на складку пониже подбородка.
— Да как же это они смели, злоде-еи! — проголосила она.
— Так и смели… Шахта ихняя — смелости тут очень большой и не надо…
Говоря это, Матийцев вытащил чемодан, стоявший у него под койкой, и поставил его на стул, добавив к своим действиям объяснение:
— Раз уволили, значит, надо укладывать свои пожитки и казенное помещение очищать.
Вдруг тень какая-то упала через окно в комнату. Матийцев вскинул глаза к окну и увидел тут же за ним высокую женскую фигуру: не по-рудничному изящно одетая женщина в шляпке с очень широкими полями стояла спиною к окну. При этом она как будто спрашивала кого-то невидного отсюда, концом зонтика показывая назад, на то самое «казенное помещение», какое он освобождал.
Что-то очень знакомое почувствовалось Матийцеву, когда он глядел на картинно-стройный стан этой новой на руднике женщины, а когда она повернулась лицом к окну, то увидел, что это была Лиля, или, как он теперь назвал ее про себя, — Елизавета Алексеевна, — та самая, которая в письмах к нему подписывалась одною только буквою «Э»…
Это было так неожиданно, это было так необъяснимо, это было так неестественно наконец, что показалось сном, и он непроизвольно тряхнул головою, чтобы убедиться, что не спит, бодрствует, только что достал чемодан из-под кровати, готовясь уложиться и ехать.